Нет, он не шутил. Так не шутят. Но той минутой, когда он готовил маузер к стрельбе, я быстро встал впереди невысокого Овсянина, закрыв его собой до самого подбородка, и раскинул руки.
— А ты что тут? — подняв взгляд, заорал на меня распаленный гневом товарищ Бородуля. — Марш отсюда! Или и ты хочешь получить пулю? Отойди!
— Отойди, — прошептал мне в ухо Овсянин.
Но я не отошел. Тогда Овсянин попытался выйти из-за моей спины. Разгадав его маневр, я передвинулся вместе с ним в одну сторону. Овсянин отшатнулся в другую — и я в другую. Так повторялось несколько раз, пока мы, отступая, не оказались у камышей. За эти минуты товарищ Бородуля, продолжая наступать на нас, охрип от крика и ругани. Вдруг он бросился вперед, намереваясь, вероятно, оторвать меня от Овсянина, но тут Овсянин крикнул что было сил:
— Товарищ комбат!
И произошло чудо. Товарищ Бородуля будто остолбенел и долго смотрел на нас, остывая, поводя всей грудью. Затем он тихонько выругался и засунул маузер в кобуру:
— Ну ладно, контра!
Он плюнул себе под ноги, круто повернулся и пошел к своему ходку, а Овсянин обрадованно воскликнул над моим ухом:
— Пронесло!
Товарищ Бородуля быстро удалился из курьи. Когда мы вернулись к своему ходку, гонец и тут подивился:
— Ну и чу-де-са-а!..
— Видал, какой он бешеный, когда сильно осерчает? — заговорил теперь со мной Овсянин. — Весь трясется, как в лихоманке! Глаза так и горят! Даже глядеть на него — оторопь берет! — Он помолчал, что-то вспоминая. — Вот таким он бросался в атаки на беляков! В любой огонь, бывало, шел без страха! С ним воевать хорошо было, оченно даже хорошо. За ним не боязно было идти в атаки. Даже с одной пикой.
Все еще вздрагивая от встречи с товарищем Бородулей, я спросил Овсянина:
— А в Бутырках он вас не расстреляет?
— Нет, теперь он посмирнеет, — уверенно ответил Овсянин. — Такая горячка у него недолго бывает. Я ведь его знаю, вместе воевали. Ну, как ни суди, а взбесился-то не зря! Он очень даже справедливый человек!
В самом деле, когда мы появились в волисполкоме, товарищ Бородуля встретил нас без всякого шума. С Овсяниным он заговорил обычным, мирным тоном:
— Хлеба-то захватил?
— Каравай есть, — ответил Овсянин. — Соль забыл.
— Я принесу, — вставил я поспешно.
— Отсидки тебе, Овсянин, три дня, — продолжал Бородуля, совсем не повышая голоса. — Посиди в нашей каталажке и хорошенько подумай, как надо служить народу и Советской власти. Не хватит трех суток — добавлю. Гляди, хорошенько думай. Не жалей свои мозги.
— Страда же! — тихонько взмолился Овсянин.
— Ничего, успеешь убрать! Погода постоит, — ответил Бородуля уверенно, словно в его власти было устанавливать и погоду в пределах волости. — Посиди, посиди! Покорми наших клопов! Они оголодали… — Он внезапно хохотнул. — А клопы-то у нас, знаешь ли, лютее всяких зверей! Они достались нам еще от старого режима.
Закрыв Овсянина в полутемной каталажке с небольшим окошечком в двери, окованной железом, товарищ Бородуля вернулся в канцелярию и, оглядев всех служащих, с улыбочкой заговорил:
— Ну что, выкусили? Кто тут гундел, что я зря послал за Овсяниным мальчишку? Кто не верил, что он арестует и доставит его сюда? Он же комсомолец! А наши комсомольцы выполняют любой приказ! Кто не верит в это — тот и есть самый темный человек, не понимающий, какая на смену нам идет юная гвардия!
Обернувшись ко мне, он сказал заботливо:
— Ступай, дорогой товарищ, пообедай.
Казалось, у меня выросли крылья от похвалы товарища Бородули, и я за одну минуту был дома. Узнав, какое поручение я сегодня выполнил, отец сказал:
— Игнат Овсянин хороший был солдат. Я его знаю. Воевал против беляков храбро. Был ранен под Солоновкой. Ну, а к нашей теперешней службе он еще непривычный. А может, и совсем неподходящий. Его дело — землю пахать.
— Такой храбрый, — заметил я, — а все же подчинился…
— Не тебе, а Советской власти, — разъяснил мне отец. — Он верный нашей власти человек. Оттого и не ослушался тебя.
Когда я отсыпал из солонки соль для Овсянина, отец посоветовал: