Рано утром дядя Тимофей выволок из озера — одну за другой — четырех громадных щук; без опыта мне не одолеть бы ни одной. Мы уложили щук в мешки, набитые крапивой, чтобы они не протухли от жары. Можно было отправляться домой, но дядя Тимофей вдруг как-то странно, воровато оглянулся по сторонам и заговорил со мной просяще, с болью:
— Погоди немного, а? Положи мешок под кусты — от солнца. Я еще пройдусь по бережку. Может, встречу, а?
…Он опять ушел надолго. От безделья я пригрелся на утреннем солнышке у шалаша и задремал, а очнулся от женского голоса, похожего на тот, каким пелась вчера песня.
Передо мной стояла Анка. Сомнений не могло быть высокая, статная, светло-русая, синеглазая, да и голос певуч…
— Где-ка тут наши мужики? — спросила она, опуская тяжелый мешок к ногам, вероятно, с разной снедью. Не видали? Должны здесь где-то быть…
Я рванулся к ней будто сорвался с цепи:
— Уходите отсюда! Немедленно! Вон!
— Да ты что бросаешься? — с испугом отступила Анка. — Белены тут объелся, чо ли?
— У-хо-ди-те! — вновь прокричал я, наступая на Анку и сжимая кулаки. — Слышите? Что вы тут бродите? Что вам тут надо? Зачем песни поете?
— И верно, спятил! — сказала Анка и, схватив свой мешок, бросилась вдоль берега.
…Я не сказал дяде Тимофею, что видел его Анку. Да и никому не сказал — ни дома, ни в селе. О своей странной ошибке я узнал очень скоро, всего через неделю, когда настоящая Анка, всем на удивление, вернулась в село, к дяде Тимофею. Узнал я об этом от отца.
— А ведь дождался Тимоша-то, вот чудо! — заговорил он однажды с ходу, переступая порог. — Вернулась к нему Анка-то, вернулась! В ноги повалилась, зарыдала и просит: «Прости меня, грешную, Тимоша, прости ради бога! Совесть меня замучила. Всю грудь мне иссушила…» Вот ведь как бывает…
Вскоре заявился ко мне секретарь комсомольской ячейки Виталий Голубцов, светлый вежливый парень лет шестнадцати, книгочей, заслуженно пользующийся славой молодежного вожака. Виталий подтвердил, что Анка действительно вернулась, а у дяди Тимофея сейчас в доме хоть шаром покати, да и двор разгорожен — вся ограда пошла зимой на дрова.
— А вы сходите к нему, — посоветовал нам отец. — Ну, не сегодня, скажем, а завтра. Надо теперь помочь бедняге. Скажите, что я дам ему коня из пригульных. Пусть пользуется, пока не найдется хозяин. А найдется — другого дам. И сбрую какую-никакую, хоть веревочную, а соберем…
— Конь будет, это хорошо, — сказал Виталий. — Но у него нет никакого хозяйства, чтобы каждый день было какое-то дело.
— Когда Анка уехала, все хозяйство у него обобрали, — ответил отец; вероятно; он уже кое-что разузнал об истории дяди Тимофея. — И кто обобрал-то? Сестры. У него две сестры, обе кулачки-мироедки. Одна забрала корову и пообещала давать ему молоко, другая — овечек, поросенка и даже кур.
— Что же делать с ними? — спросил Виталий.
— Все, что они награбили, — отберем, — твердо сказал отец; для него это дело было решенным. — Я уже говорил в Совете. Так что в несколько дней мы поставим Тимошу на ноги. Землю его — на две души — три года запахивали опять же сестры, а ему давали только куски хлеба. Пускай исполу отдадут зерно. Заставим. Найдем на них управу. Покос на него выделим. Тимоша с Анкой сами управятся с сеном! Вот и заживут люди! А двор…
— Двор мы огородим, — сказал Виталий. — Устроим комсомольскую помощь, навозим жердей, тальника, всё поставим. Неогороженный двор — не двор, а так, пустошь. — Он обратился ко мне: — Сделаем?
На другой день я вместе с Виталием Голубцовым пришел к неогороженной избенке дяди Тимофея. Навстречу нам вышел хозяин, а за ним — худая женщина во всем темном и заношенном. Она была некрасивой: землистое, уже морщинистое скорбное лицо, потухшие глаза…
Дня четыре мы, комсомольцы, во главе с оживленным, говорливым, хлопочущим дядей Тимофеем работали с утра до ночи, восстанавливая его разрушенное подворье. Сначала мы на трех телегах привезли жерди и тальник, потом протянули прясла, поставили простые ворота, какие делались в поскотинах, перекрыли прошлогодней соломой маленькие сараюшки — стойки для коня, коровы и овец. В полдень, пользуясь какой-нибудь короткой отлучкой дяди Тимофея, мы разбегались по домам, чтобы пообедать, — старались не ставить в неловкое положение хозяйку, обязанную, по заведенному исстари правилу, до отвала поить и кормить людей, собравшихся на «помочь». Потом хозяйка встречала нас у крыльца и, стыдясь смотреть нам в глаза, просила:
— Вы уж извините…
— Вот погодите, когда заживем… — просил и дядя Тимофей.