Он так резанул плетью и крутанул своего коня на поводьях, что тот едва не грохнулся у забора.
— Ох и зверюга, — сказал отец, провожая Ряженцева долгим затуманившимся взглядом.
Чуть позже я пришел в милицию, чтобы заняться своими делами, но отец заговорил со мной озабоченно:
— А ведь Нефед-то Ряженцев и правда бросится в степь. Видел, как рассвирепел? Пена на губах! Боюсь, как бы он с дружками на самом деле не поймал угонщика.
— Ну, а если поймают? — спросил я удивленно.
— Устроят самосуд — и тому конец. Да и сам, дурак, потом насидится в тюрьме…
О самосудах я уже слышал не однажды. Они были строго запрещены, но в те времена еще не очень-то считались с запретами: стоило вору или подозреваемому в воровстве оказаться в руках таких блюстителей порядка, как Ряженцев, его без всякого разбора дела жестоко и навсегда калечили или — скорее всего — забивали насмерть.
— Надо скакать в степь, — решительно сказал мне отец. — Если хочешь — седлай коней. Поищем их, а то как бы беды не было. Только людей у нас, видишь ли, маловато…
— Виталия взять?
— Возьми, если захочет, все подмога будет…
Сборы были недолгими. Вся наша группа — отец, два милиционера, я и Виталий — вскачь вынеслась из Красноярки в степь и неторной проселочной дорогой, на которой виделись свежие конские следы, направилась верст за тридцать в небольшой новосельский поселок. Еще издали мы заметили, что по единственной улочке поселка беспокойно мечется народ, а у крайних изб нам и рассказали, что пойман вор, угнавший коня из Красноярки, и над ним готовится самосуд.
Вор оказался каким-то чудным. Вместо того чтобы скакать от Красноярки подальше в степь, он забрался в небольшую землянку на пашне совсем недалеко от поселка, а украденную лошадь отпустил пастись, даже не сняв с нее узды. Когда его нашли в землянке, он корчился от каких-то болей в животе и, судя по всему, плохо соображал, почему его стащили с нар, выволокли наружу и начали пинать — и в больной живот, и в лицо. Он надолго потерял сознание.
Его привезли на телеге в поселок. И тут Нефед Ряженцев, руководивший расправой, в яростном бешенстве стал подбивать народ на самосуд. Кое-кто возражал: и так уж, дескать, досталось вору, теперь осталось одно — отвезти его в милицию. Но Нефед Ряженцев с помощью своих верных друзей настоял на самосуде. В землю был забит березовый кол, а потом заточен до предельной остроты: на него и хотели посадить преступника, чтобы навсегда отвадить садиться на спины чужих коней.
Вся наша группа летела к центру поселка наметом, как в атаку. Подскочив первым к бушующей толпе, отец резко осадил своего коня и тут же выстрелил в воздух из нагана.
— Стой! Стой, подлецы!
Толпа заметалась, взревела, но отец, ничего не боясь, спешился, передал мне поводья своего коня и пошел вперед, держа наган наготове; за ним, передав коней Виталию, бросились и оба милиционера. Толпа быстро расплеснулась на две половины, давая им дорогу к центру круга, в котором рядом со свежезаостренным колом безжизненно распластался на земле человек в запыленной, изорванной одежде.
Навстречу отцу двинулся сам Нефед Ряженцев.
— Не дам! Не подходи! Только через мой труп! — закричал он, слегка приподнимая топор в руке. — Выручать прискакал? А ловить не захотел? Может, ты заодно с этой бандой?
— Ты на меня не кричи, гад ползучий! — закричал и отец, что случалось с ним очень и очень редко. — Только подними топор повыше — я уложу тебя, гада, на месте! Ты что учиняешь произвол? Для тебя нет советских законов?
— Какие у вас законы! Воруй, сколько хошь!
В те же секунды позади Ряженцева оказались его дружки из Красноярки, жаждущие крови. Они понимали: задуманное дело неожиданно настолько осложнилось, что пора бросаться на помощь своему вожаку и вдохновителю. И они как по команде подняли вой:
— Посадить его на кол, вот и будет закон!
— На кол! На кол! Нечего с ним!..
— Да что мы стоим-то, мужики?
Мне показалось, что эти мужики во главе с Ряженцевым вот-вот бросятся на отца. Карабин уже был в моих руках, и я звонко щелкнул его затвором, а потом загнал патрон…
В толпе заголосила одна женщина.
— Брось топор, — приказал отец Ряженцеву. — И перестать булгачить народ, а то тебе худо будет.
Ряженцев по-волчьи оглянулся назад, показывая топор:
— Чей?
Хозяина почему-то не нашлось, хотя топоры, в ту пору считались большой ценностью, и тогда Ряженцев бросил его на землю.