Василий Григорьевич Авсеенко
Свѣтлая ночь
Заграничный поѣздъ, вопреки своему названію «скораго», медленно тащился изъ Вержболова къ Вильнѣ. Была страстная суббота. Вагоны пустовали; даже во второмъ классѣ не замѣчалось обычной тѣсноты. Кому охота провести эту ночь въ дорогѣ, и пріѣхать на мѣсто въ первый день праздника?
Въ одномъ изъ отдѣленій общаго вагона перваго класса сидѣла только одна дама, Марья Николаевна Ловацкая, лѣтъ двадцати восьми, средняго роста, съ чертами нѣсколько увядшей, но еще симпатичной красоты. Она была одѣта въ сѣрое дорожное платье и разстегнутый жакетъ. Снятая съ головы маленькая шляпка лежала передъ ней на столикѣ, подлѣ желтенькой книжки, которую она уже не могла читать, потому что сумерки сгустились, а стеариновый огарокъ въ фонарѣ давалъ слишкомъ мало свѣту.
Она скучала. Смотрѣть въ окно было не на что. Унылыя, покрытыя кое-гдѣ снѣгомъ поля, жалкія деревушки, запустѣлыя станціи съ какими-то странными назваными: Вилковишки, Пильвишки, Милинишки – все это не возбуждало любопытства и не представляло разнообразія для глазъ.
А на душѣ у нея тоже было смутно и тускло. Она возвращалась изъ Болье, подлѣ Ниццы, куда ее послали на два мѣсяца доктора, потому что къ концу петербургской зимы она себя дурно чувствовала. Она жила тамъ у замужней сестры, и теперь спѣшила въ Петербургъ, къ матери, у которой оставался ея восьмилѣтній сынъ, Боря. На этомъ ребенкѣ сосредоточивались всѣ симпатіи ея сердца и всѣ интересы ея разбитой жизни. Она хотѣла выѣхать нѣсколькими днями раньше, но какіе-то пустяки задержали ее, и ей предстояло провести ночь подъ Свѣтлое воскресенье въ вагонѣ, словно безпріютной скиталицѣ. Но за то завтра, въ первый день праздника, она прижметъ Борю къ своему истосковавшемуся сердцу. Это одно только радовало ее, и вмѣстѣ тревожно волновало: она уже привыкла недовѣрчиво относиться ко всякой радости, и всякое ожиданіе до боли напрягало ея усталые нервы.
Когда за окнами вагона совсѣмъ стемнѣло, чувство одиночества еще сильнѣе сдавило ее. Воображеніе уносилось въ Петербургъ, и даже та обстановка, въ какой она жила у матери, среди невысказаннаго, но взаимно чувствуемаго недовольства другъ другомъ, казалась ей въ сто разъ милѣе этого тоскливаго, давящаго одиночества въ медленно плетущемся поѣздѣ…
Надо было попробовать заснуть. Марья Николаевна развернула пледъ, улеглась на диванѣ накрыла себя всю до половины головы, и зажмурила глаза. Но сонъ не являлся. А вмѣсто того, мозгъ ея какъ будто еще усиленнѣе работалъ, и тревожныя, неотвязчивыя воспоминанія, полныя укоризны и еще не притупившагося раздраженія, медленной чередой двигались передъ ея закрытыми глазами.
Пять лѣтъ назадъ у нея произошелъ разрывъ съ мужемъ. Она даже сейчасъ не могла бы сказать, почему именно такъ случилось. Причинъ было много, но на разстояніи пяти лѣтъ каждая изъ нихъ порознь представлялась очень маловажной. Ни онъ, ни она, не обманывали другъ друга. Но у обоихъ было много мнительной подозрительности и тяжелаго, вѣчно самообороняющагося самолюбія. Вся драма, разбившая ея жизнь, разыгралась именно на почвѣ этого самолюбія. Онъ не хотѣлъ уступить, потому что его мнительность требовала все новыхъ и новыхъ доказательствъ ея любви; она не уступила потому, что по ея мнѣнію, укорененному глупымъ воспитаніемъ и глупой избалованностью, женщина не должна уступать мужчинѣ.
За двѣ станціи до Вильны, она наконецъ начала дремать. Въ Вильнѣ она уже сквозь сонъ чувствовала, какъ по ея тѣлу пробѣжалъ холодокъ отъ раскрытой двери, слышала чьи-то голоса, возню съ ручнымъ багажемъ. Но отъ почувствованнаго холода она крѣпче заснула, и проспала часовъ пять кряду.
Когда она наконецъ раскрыла глаза, вагонъ былъ залитъ яркимъ свѣтомъ только что вставшаго солнца. Это ее несказанно обрадовало. «Можетъ быть и въ Петербургѣ сегодня солнечная погода», подумала она. А до Петербурга всего нѣсколько часовъ!
Она провела рукой по лицу, спустила пледъ, приподнялась на локтѣ – и вдругъ глаза ея широко, почти испуганно раскрылись, остановившись на сидѣвшемъ передъ ней, въ другомъ концѣ отдѣленія, мужчинѣ.
Это былъ ея мужъ.
Онъ, очевидно, давно уже смотрѣлъ на нее, и на лицѣ его не было ни испуга, ни изумленія, а только легкое смущеніе. Когда ихъ глаза встрѣтились, это смущеніе замѣтно усилилось. Онъ не потупился, но глаза его глядѣли нерѣшительно, и какъ будто съ примѣсью досады. Но затѣмъ онъ поднялъ руку и молча снялъ шляпу.
Марья Николаевна сначала поблѣднѣла, потомъ краска густо залила ея лицо.
– Вы не могли сѣсть въ другой вагонъ? Вы не могли убѣжать отсюда, когда увидали меня? – бросила она ему вызывающимъ тономъ.