И у всех, молодых и старых, на руках, на ногах и лицах предательски проступают черно-багровые выпуклые пятна. У одних они уже превратились в глубокие язвы, и от них все шарахаются и гонят прочь, у других пятна чуть заметны, они пытаются прикрыть их волосами и одеждой. На базарной площади свалены горы трупов, но на них никто не обращает внимания.
— Что это?
— Проказа. Божье клеймо. Горцы-донанты храбро сражались, но их было слишком мало. И тогда те, кто уцелел, решили укрыться в пещерах. И там… Случилось что-то страшное. Темные боги вырвались на свободу. Даже Око Света не может этого показать. Победа досталась дорогой ценой. Слишком дорогой, я бы сказал.
— А что было… то есть будет дальше?
Лабарт устало пожал плечами:
— Смотри.
Солнце стоит в самом зените, но улицы Сафата совершенно пусты. Только ветер метет пыль и пожухлую листву. Кое-где белеют кости мертвецов, присыпанные пылью и песком, где-то рядом хлопает на ветру незапертая калитка. Дома сильно обветшали и будто вросли в землю. Видно, что скоро все здесь рассыплется в прах.
И только царский дворец высится над мертвым городом нерушимой громадой. Странно и жутко выглядит он, как будто люди покинули его только что. Отполированные камни нигде не сдвинулись, не треснули, словно время не властно над ними, целы все оконные стекла и разноцветные витражи. Они сверкают на солнце, как только что вымытые, и даже флюгер-стрела на крыше сияет червонным золотом.
— Проклятое место! — Жоффрей Лабарт даже плюнул в сторону. — За этот дворец заплачено дорогой ценой, а потому стоять ему суждено во веки веков. И пока стоит храм Гордыни, не будет покоя и мира в Сафате.
Олег с трудом разжал затекшие пальцы. Лабарт осторожно забрал у него Око Света.
— Зачем ты показал мне все это?
Жоффрей Лабарт ответил не сразу. Голос его звучал тепло и мягко, как у врача, который говорит, что осталось совсем чуть-чуть потерпеть — и больше не будет больно.
— Я действительно знал и видел все… Все, кроме тебя. До самых последних дней. И это оставляет надежду. Ты должен спасти этот мир… И свой тоже.
«Вот тебе и раз. Спасать мир, не больше и не меньше. Я что, Брюс Уиллис?»
— Да мне бы хоть себя спасти!
Жоффрей Лабарт укоризненно покачал головой:
— Бог не любит трусов, как говаривал мудрый Хаддам из Гилафы. Ты пришел сюда и должен пройти свой путь до конца.
Олег хотел возмутиться непомерностью задачи, неизвестно кем и за что на него возложенной, когда тоненький ехидный голосок в голове вмешался снова:
— Конечно-конечно, можешь и не спасать. Не все ли равно, где пропадать, здесь или там? И кстати, как тебе больше нравится?
— Но как? Что я должен сделать?
Жоффрей Лабарт устало покачал головой:
— Я не знаю.
Вот тебе раз! Олег почувствовал себя таким одиноким, раздавленным и жалким, что ему вдруг захотелось умереть прямо сейчас, лишь бы не принимать на себя ответственность за судьбы мира. А что? Это ведь тоже выход. Сиганул в пропасть — и все. Больше нет ни боли, ни страха, ни этого ужасного, безжалостного знания, ни глупых надежд… Хорошо!
Жоффрей Лабарт нахмурился еще больше:
— Повторяю тебе, чужак, — Бог не любит трусов.
Ага. Он любит отважных. И руками других своих верных слуг выкалывает им глаза и подвешивает на дыбу.
Жоффрей Лабарт долго сидел неподвижно, устремив взгляд в никуда. Олег даже забеспокоился — умер он, что ли? Потом достал из складок своей хламиды маленький мешочек из черного бархата на длинном шнурке, осторожно положил туда свой драгоценный кристалл, прикоснулся к нему губами, шепча слова молитвы, потом туго затянул шнурок, связав его хитрым узлом, и… повесил мешочек на шею Олега.
— А теперь уходи, чужак.
Олег опешил от удивления:
— Куда?
— Я очень устал и хочу побыть один… И к тому же я голоден. Спустись в поселок и принеси поесть.
В его голосе зазвучали вдруг требовательные, нетерпеливые нотки.
— Когда выйдешь за ворота, сразу бери влево. Только не ступай на Тропу! С нее невозможно вернуться. Спустишься в долину, там увидишь поселок. В дома не заходи, людей незачем пугать прежде времени. Дневное пропитание для меня они оставляют на большом плоском камне.