— Вот сволочи, — говорит Ленка. — Расстреливать таких мало!
— Кого ты имеешь в виду, — говорит Сашка, — высшее начальство или «банщиков»?
— Такие случаи у нас исключение, — говорит Теща. — И мы с ними боремся.
—Ерунда, — говорит Тамурка. — То, что устроили суд и напечатали в газетах, это действительно исключение. Почему пошли на это, трудно сказать. Наверно, передрались. Или на стройке рабочих кормить нечем. А то, что два года эта мерзость творилась на глазах у всех и никаких мер не принималось, это тоже случайность? Голову отдам на отсечение, они в этом своем заведении наверняка принимали и высшее московское начальство. Наверняка там паслись и чины КГБ, и чины прокуратуры.
И все мое семейство (включая Тещу) пустилось в воспоминания. Вспомнили Мжаванадзе, Насреддинову, вспомнили события во Львове и Рязани.
— А известно ли вам, что творится в Азербайджане? — сказал Сашка. — Наши русские чиновные жулики — щенки по сравнению с заурядными азербайджанскими...
И в таком стиле идет у нас беседа за ужином. И вообще почти всегда, когда мы собираемся вместе. Не о шедеврах литературы и живописи — их у нас нет. Не о возбуждающих проблемы и эмоции фильмах — их тоже нет. А о мерзостях нашей жизни — их у нас полно. И даже официальная пресса иногда уступает их напору, создавая иллюзию их случайности и исключительности в нашем обществе, иллюзию непримиримой борьбы с ними.
Потом заглянули Зимины и пригласили нас прогуляться.
— Димина теща отказалась подписать разрешение на отъезд Анюте, — говорит Антон. — Власти похвалили тещу (предварительно уговорив ее, конечно), сказали, что она — настоящий гражданин и патриот. Анюту обругали последними словами (она же русская!), назвали предателем. Теще семьдесят пять. Перенесла два инсульта. Сейчас — в состоянии полного маразма. Помимо Анюты у нее два сына и еще дочь, с которой она и живет. Анюта выплатила ей алименты, причем такие, как если бы она была единственная дочь. К тому же теща имеет приличную пенсию. И вот она, оказывается, образец гражданской сознательности. Анюта — автор многих хороших эссе и очерков, в расцвете творческих сил, кандидат наук. И ее обвиняют в том, что она психически ненормальна! Представь себе, родственники, сослуживцы всерьез поговаривают о том, чтобы поместить ее в психиатрическую больницу. Вот тебе задачка! Решай! Ты знаешь Анюту, знаешь ее мать. Решай! Может твоя наука справиться с такой задачкой?
— Моя наука такие задачки не решает.
— Знаю. Когда задачка нехорошая, твоя наука говорит, что она имеет дело с эпохами. А когда какому-нибудь работяге за сорок лет работы отвалят двухкомнатную квартирку на четверых, твоя теория тут как тут: глядите, мол! Подтверждение! А скажи мне, как ты отнесся бы к такой теории, которая дала бы метод решения таких задачек?
Я пожал плечами (а что мне еще остается?).
— Такой теории нет.
— Почему же нет? По крайней мере отчасти есть. И ты с ней чуточку знаком. С точки зрения этой теории такого рода задачки — для начинающих.
Я оторопел. Неужели Антон догадывается?! Если так, то почему же он со мной встречается? Странно это все. А почему я с ним встречаюсь? Хотел бы я знать, что он думает и говорит обо мне. У меня такое состояние, будто мы — один человек, раздвоенный самым нелепым образом. Во всяком случае, во мне сидит что-то антонообразное. Чем не диалектика? Поносят диалектику, а сами живут как классические примеры для нее. Только скрывают. Неужели и в Антоне сидит нечто, подобное мне? Я выждал подходящий повод в нашей беседе и спросил его, неужели он не хочет порой получить степень, звание, должность, оклад, ордена, известность и т. п.
— Это за порогом моего сознания, — сказал Антон. — Социального индивида из человека делает общество, и делает это вопреки его желаниям, а личностью человек становится по своей воле и вопреки желаниям общества. Потому человек как социальный индивид раздвоен, и твоя диалектика тут ни при чем, а личность всегда одностороння и имеет тенденцию к цельности. Я догадываюсь, что волнует тебя. Но поверь мне, я к людям отношусь исключительно в плане симпатии и антипатии, без всякого рационального расчета. Поэтому, между прочим, я не общаюсь с нашими диссидентами. Меня тошнит от их нетерпимости, некомпетентности, самомнения и прочих качеств советского человека. Наши диссиденты — плоть от плоти и кровь от крови советского общества, они несут в себе черты этого общества в гипертрофированном и карикатурно-болезненном виде, сами того не замечая. А я предпочитаю просто людей.