Мы ели одуряюще вкусные азиатские блюда, пили вина, которые давно нельзя купить в магазинах, пьянели и теряли постепенно связь с той нашей слякотной жизнью, какая была, есть и будет за стенами этого злачного места.
— Москва стала центром притяжения для многих миллионов людей, — продолжал свой гимн Москве Виктор Иванович. — Знаете, сколько людей ежегодно вливается в Москву, несмотря на всяческие запреты? И очень многие добиваются успеха. Посмотрите наших государственных деятелей, генералитет, видных писателей и художников, артистов, спортсменов... много ли среди них коренных москвичей? В Москве сейчас происходит не просто нечто аналогичное бальзаковскому и мопасса- новскому Парижу. Тут творится тысяча таких Парижей. В этом, может быть, и дефект нашей жизни: слишком много этих Парижей. Нет ощущения исключительности. Но это уж другой вопрос.
Просидели в ресторане мы до самого конца. Выпили уйму всяческих вин, а уходили совсем трезвыми.
— В этом все дело, — сказал Виктор Иванович. — Главная причина алкоголизма — плохая выпивка и отсутствие приличной закуски. Того, что мы с вами сейчас тяпнули, хватило бы свалить с ног десяток уличных алкоголиков.
Ночная безлюдная Москва выглядит совсем иначе, чем днем. Слабоосвещенные улицы кажутся красивыми и многообещающими. Освещенные окна (боже, сколько их!) создают иллюзию тайны.
— В одном вы, пожалуй, правы, — сказал Виктор Иванович. — Москве не хватает своих поэтов. Таких, как Бальзак и Мопассан. Появись у нас литература такого масштаба, и московская жизнь представилась бы совсем в ином свете. И действительно стала бы иной. Мало хорошо одеваться, пить, жрать, спать с красивыми бабами, развлекаться в зрелищных предприятиях, вести душещипательные разговоры. Это — необходимое условие хорошей жизни. Но это еще не все. Нужно еще определенное осознание всего этого добра в общественно-признанных формах. Вот мы сейчас с вами здорово поели. Но, увы, это факт лишь физиологический, а не социальный. Он не есть факт литературный, в частности. Москве нужны свои великие поэты. Только появятся ли они? А жить- то все равно надо! Надо жить, понимаете? Жить!
Мы вышли на улицу Горького, прошли через Красную площадь и вышли на набережную.
— Приходилось ли вам наблюдать человека, нагло и успешно делающего карьеру? Вы видите, что он — циник, интриган, проходимец, ловкач. Вам противно. Но вас тянет к нему. И временами вы даже восхищаетесь: вот, мол, мерзавец дает! Москва очень напоминает такого человека. Она нагло и уверенно делает карьеру. Серенькая-серенькая, а вылезает-таки в фигуру номер один. А кто из наших вождей поначалу не казался сереньким?! Пройдет каких-нибудь сто лег, и история Москвы нашего периода будет интриговать человечество не меньше, чем история Парижа времен Великой французской революции. Биографию Брежнева изучат по минутам. А Солженицына забудут.
Он прав, мой собеседник. А жаль!
— Что жаль?
— Жаль, что биографию Брежнева изучат, а Солженицына забудут.
И это говорю я, человек из партии Брежнева!
— Что поделаешь! Такова жизнь.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОММУНИЗМ
Книга Антона еще не вышла. Он боится, что его дурачат. Решил дать согласие на издание в любом антисоветском издательстве. Говорит, иного выхода нет. Они сами вынуждают к этому. Что же, вполне логично. Им легче иметь дело с прямой антисоветчиной (тем более мода на нее пошла на убыль), чем с академически спокойным анализом существа дела.
В заключение книги Антон писал, что коммунизм есть вполне естественный и нормальный строй общества. В нем меньше искусственности, чем в обществах западной цивилизации. Это место в рукописи было обведено красным карандашом, и на полях было написано: «Это верно!» Задача книги заключалась в том, чтобы объективно описать, что это такое на самом деле с точки зрения его глубинных закономерностей, тенденций и перспектив. Как отнестись к этому — личное дело читателя. Автор не навязывает ему на этот счет никакой линии поведения. Единственное, что он может посоветовать, — если ты недоволен, если тебе это не нравится, борись. Как? Как удастся. Ибо наилучшие формы борьбы отбираются лишь из опыта борьбы. А такого опыта пока очень мало, чтобы сделать оценочные выводы. Это место в рукописи было обведено черным карандашом, и па полях было написано: «Это опасно!»
Взыскание с меня сняли. Предложили кафедру в одном из московских институтов. Кафедра ерундовая. Но года за три я приведу ее в приличный вид. Так что еще не все потеряно.