— Допустим, так.
— Скажи откровенно, ты уже предпринимал попытки напечатать книгу Там?
-Да.
— И что?
— Пока безрезультатно. Те западные издательства, в которых я хотел бы напечатать книгу, находятся под контролем тех или иных групп русских эмигрантов. Они отказались печатать, поскольку моя концепция им никак не подходит. Типично русское явление, кстати сказать, — нетерпимость к инакомыслящим.
— Скорее, типично советское.
— Конечно. А печататься в известных тебе издательствах, явно антисоветских, я пока не хочу. Это — на крайний случай. Там — пожалуйста. За три месяца из-дадут.
— У меня есть одна идея. Я знаю одно очень приличное новое издательство, которое, пожалуй, сможет напечатать твою работу. Когда мы были в Париже, представитель этого издательства предлагал издать там мою книгу, если я захочу. Я, конечно, не захотел. Мне это ни к чему. Я вспомнил об этом потому, что этот человек сейчас в Москве. Если хочешь... Но будь, пожалуйста, осторожен... Сам понимаешь...
— Спасибо. Я, конечно, воспользуюсь твоим советом. Я об этом издательстве кое-что слышал. Но я не думал, что оно печатает такие работы.
— Я не говорю, что оно печатает такие работы. Я говорю, что это возможно. Ведь ты, надеюсь, написал вполне академический труд, а не какую-нибудь вшивую антисоветскую болтовню.
— Я не антисоветчик. Я в политику вообще не лезу.
— Значит, дело твое может выгореть. Попробуй! Через несколько дней Антон принес пару бутылок
вина, и мы отметили начало «дела». Я посоветовал Антону не трепаться об этом «деле» ни с кем. Попросил также перед выходом книги уйти из отдела в другое место.
— Иначе ты крупно подведешь нас всех. Нас разгромят тогда самым беспощадным образом.
МОЕ НАЧАЛО ЭПОХИ
А что могу вспомнить я о тех временах? Я тогда уже был в лекторской группе горкома. И нас провели попрощаться со Сталиным без всякой давки. С Васькиным мы тогда были друзьями. Васькин говорил, что теперь одна надежда — на Мао. Меня больше тянуло в сторону Тольятти. Но в оценке Сталина мы были единодушны. Он напечатал в «Коммунисте» статью по работе Сталина «Экономические проблемы социализма», а я напечатал серию статей по работе «Марксизм и вопросы языкознания». Расхождения у нас начались несколько позже, после доклада Хрущева.
Доклад Хрущева был для меня полной неожиданностью, хотя я и был вхож в коридоры ЦК, хотя симптомы приближения такого рода события ощущались явственно. Так, разрешили не ссылаться на работы Сталина, а на инструктаже лекторской группы нам прямо не рекомендовали не делать ссылок на Сталина. Думаю, что высшее руководство имело намерение осуществить десталинизацию постепенно. А впрочем, кто их там знает! Васькин тогда говорил мне, что в руководстве нет и не может быть единства, что какая-то часть (и это ясно, какая именно) будет стремиться сохранить статус-кво, а другая использует критику Сталина как средство в борьбе за власть, что эта борьба отражает процессы в стране, но не прямо и не буквально, а через серию опосредствующих звеньев. Но я не принимал это всерьез. А когда потом произошло именно так, как он предсказывал, я забыл о его предсказаниях. Мне стало казаться, что я и сам все знал и понимал до этого. Но это все — дело прошлое. Пусть историки копаются в этом навозе. Мое начало сильно отстало от начала эпохи. После доклада Хрущева в ЦК собрали закрытое совещание ведущих идеологических работников. Митрофан Лукич, председательствовавший на совещании (он начал тогда выходить в самые верхи), прямо сказал нам, что Сталин вульгаризировал марксизм-ленинизм, призвал развивать, двигать, поднимать на новую ступень, обещал выдвигать молодые и талантливые кадры. Это уже непосредственно касалось меня. Через неделю меня назначили заведующим сектором в нашем институте (отдела тогда не было, отдел я потом создавал сам). Потом была докторская диссертаця. Квартира. Статьи. Книги. Комиссии. Редакции. За-граничные поездки. Это все было потом. И я все это принимал как должное. И, сравнивая свое положение с положением заграничных профессоров, считал свой образ жизни нищенским и подневольным. И мог даже об этом говорить вслух. Время наступило такое! Все говорили так! Даже Васькин.
Но здесь я хочу сказать о другом. На следующий день после упомянутого мною совещания, как я узнал потом, проходило еще более закрытое совещание под председательством того же Митрофана Лукича, на котором говорили о шатаниях, колебаниях, уступках, отступлениях и т. п., призывали к усилению бдительности, укреплению принципа партийности, вырабатывали соответствующие мероприятия. Выступал там и Васькин. И называл имена тех, за кем надо смотреть в оба. И меня назвал в первую очередь. Меня ничуть не удивило то, что одновременно проводились два противоположно направленных совещания и вырабатывали мероприятия, парализующие другие мероприятия. У нас это в порядке вещей. Я к этому давно привык. Отец Ступака, например, в один день получил орден Ленина и был исключен из партии (ночью был арестован). Меня взбесило поведение Васькина. И хотя он клялся-божился, что никакого совещания не было, я ему не поверил, ибо вся Москва болтала о нем. После этого мы разошлись. Началась моя либеральная карьера. Началось либеральное время. Васькин поставил не на ту лошадку. И почти на двадцать лет Васькин был оттерт в тень, в неизвестность. А я все это время кривлялся на виду. Представляю, сколько в нем накопилось ненависти ко мне! Конечно, и Васькин за это время преуспел. Но — с большим отставанием и в меньших масштабах, на задворках, так сказать.