Джеймс Уайт
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ…
Каждый день Ролстон отправлялся на прогулку. Сегодня, как и каждый день с начала двадцать четвертого месяца лета в Каллеке, он покинул прохладную тишину Купола через один из небольших шлюзов на уровне земли и вышел наружу. Он шел под разбухшим зловещим солнцем Каллека, осторожно обходя места, где поверхность от жары стала почти пластичной, следуя по пути, который никогда не менялся. Его мысли и воспоминания, медленно прокручивались у него в голове, глубоко пронизанные горьким чувством собственной вины. Они тоже были почти одинаковыми каждый день, а его губы разучились улыбаться.
Казалось, его ноги сами находили дорогу, потому что глаза Ролстона не видели окружающего ландшафта, а были устремлены куда-то вдаль, во времени и пространстве. В них отражалось то, что он видел: ужасная тоска, горькое замешательство и неистовый огонь нетерпения, который горел в его душе. Глаза Ролстона порой вспыхивали не совсем нормальным блеском.
В миле от купола возвышался потрескавшийся и почерневший холм, на котором не осталось и следа растительности. Чувствуя себя неловко в своем тяжелом термокостюме, Ролстон карабкался на него, пока не добрался до блестящего белого камня на вершине. Камень напоминал гигантское бугристое яйцо. Он стоял над ним, глядя на гладкую белизну измученными, сердитыми глазами. "Ты глупец", — прошептал он. "Ты маленький глупец…" Внезапно он бросился на горящую землю рядом с тем местом, где лежала Налин, и позволил боли воспоминаний снова пронзить его.
Почему она отказалась делать уколы? Этот вопрос Ролстон постоянно задавал себе. Медик из их команды признал, что она в хорошей форме, а их психолог дал ей высокую оценку по адаптивности и интеллекту, добавив, что для того, чтобы приспособить ее к жизни в любом цивилизованном обществе, потребуется совсем немного обычных курсов перевоспитания. Не было ни ментальных, ни физических барьеров, которые могли бы остановить ее, но она отказалась.
Не то чтобы она ему не доверяла. То, как они с Налин относились друг к другу, не оставляло в этом сомнений. Но что делало ее отказ таким непонятным, так это тот факт, что она была последней каллицианкой, которая не согласилась на уколы, единственной на всей этой забытой Богом планете…
Каллек был сумасшедшей, смертоносной планетой. Это был маленький, плотный мир с пологой эллиптической орбитой вокруг своей звезды, что давало ему десять лет умеренной осени-зимы-весны и два года лета, из-за жары поверхность планеты местами расплавлялась. Капитану исследовательского корабля, который обнаружил ее, хватило одного взгляда, чтобы назвать планету "Феникс". Это было единственное название, которое могло быть у такого мира, особенно после того, как он обнаружил, что на ней есть разумная, нечеловеческая жизнь, и выяснил, как местные жители адаптировались к своей адской среде обитания.
Исследовательский корабль установил ограниченную форму связи. С некоторой неохотой его капитану пришлось вычеркнуть из судового журнала это ласковое название "Феникс" и заменить его местным названием их планеты — "Каллек". Но вскоре после этого он сделал еще одно открытие, которое затмило все остальное. "Феникс-Каллек" был приговорен к смерти. Астрономическая секция корабля сообщила, что орбита планеты больше не была эллипсом, а превратилась в сужающуюся спираль, которая в конечном итоге приведет Каллек к его собственному солнцу. Конец наступит примерно через тридцать лет, но задолго до этого планета станет непригодной для жизни — для любой формы жизни.
Капитан сразу же сообщил об обнаружении обитаемой системы и предсказаниях своего астронома, а также рассказал о жалком количестве местных жителей, которым все же удалось пережить лето на планете. Он призвал Бюро внеземного образования уделить первостепенное внимание планете. Это было сделано, и всего через два года в Каллеке появилась команда преподавателей.
Команде Ролстона сказали, что это срочная работа, которую необходимо завершить до наступления каллецианского лета. В противном случае численность коренного населения сократилась бы еще больше.
Когда они приземлились, была середина весны, а до лета оставалось менее двух стандартных земных лет.
Исследовательский корабль уже пробил изрядную брешь в языковом барьере. Ролстону, как лингвисту Команды, пришлось расширять эту брешь до тех пор, пока сам барьер не рухнул и он смог не только общаться, но и обмениваться философскими концепциями без малейшего намека на двусмысленность, искажающую смысл его слов. Только тогда остальные могли приступить к работе; психолог постепенно и с невероятной тонкостью изменял сознание каллециан, пока сами туземцы практически не потребовали, чтобы врач команды изменил и их тела.