Налин находилась в сильнейшем напряжении, ее практически раздирали надвое противоборствующие силы, обусловленные окружающей средой, и ее эмоциональное чувство к Ролстону — и то, и другое было почти непреодолимым. Она была очень молчалива, когда после этого встретилась с Ролстоном, и задумчива.
Ролстон, полагая, что она вот-вот сдастся, решил покончить с этим делом навсегда. Его просьбы и аргументы, несомненно, были убедительными. Но аргумент в виде дубины был бы более изящным.
Налин взорвалась.
Она начала с того, что сказала ему, что она ненормальная и что он всего лишь хочет таскать ее за собой, как своего рода домашнее животное. Доктор Мансен сказал ей, что отметины на коже никогда полностью не исчезнут, как и связанная с ними система грель-желез, хотя инъекции нейтрализуют их. Он был ненормальным, раз хотел жениться на такой уродке, как она. Люди смеялись над ней, куда бы она ни пошла с ним, и он тоже смеялся над ней. Она обвиняла его в том, что он был садистом, эгоистом-маньяком. Она ненавидела его, его команду и всех землян, которые когда-либо существовали, но больше всего ей не хватало земных слов, чтобы сказать ему, как сильно она его ненавидит, но она все же попыталась…
Ролстон резко ответил, что она не понимает, о чем говорит, и ей не стоит пытаться анализировать его с помощью тех немногих азов психологии, которым ее научили преподаватели. Доктор Мансен был зол, потому что из-за нее ему пришлось остаться здесь, и это, должно быть, сделало его бестактным и вызвало некоторое недоразумение.
Его ответы не удовлетворили Налин. Ее обвинения становились все более дикими и истеричными, а его ответы на них — все более злыми и презрительными.
Все это было просто последней вспышкой гнева — окончательным снятием психологического напряжения — перед ее окончательной капитуляцией. Он должен был понять это и дать ей выпустить пар. Но вместо этого он продолжал давать язвительно логичные ответы на обвинения, которые Налин считала глупыми. Ему следовало бы сдерживаться, но ему, как и доктору Мансену, не терпелось поскорее улететь с Келлака, а жара и явное разочарование превратили его нервы в туго натянутые провода. Ему нужна была маленькая роскошь — совсем немного выйти из себя, этого требовала его напряженная нервная система.
Но когда он вышел из себя, то потерял все.
Смутно он осознавал, что погрузил пальцы ей в плечи и тряс ее до тех пор, пока у нее не застучали зубы и великолепные белые волосы не упали ей на лицо. Он слышал, как его собственный голос кричал, что он собирается вразумить ее, но в этом было что-то нереальное, сказочное, это не мог быть его голос, он не мог заставить себя причинить Налин боль каким-либо образом. Только не Налин. Но хриплый от страсти голос и пальцы, похожие на тиски, были в полном порядке, и он был внезапно потрясен, вернувшись к реальности, когда Налин высвободилась и, плача, убежала.
Ролстон в отчаянии бросился за ней, потому что знал, что она может сделать.
Он почти поймал ее у выходного люка — затвор чуть не сомкнулся у него на пальцах. Затем она проскочила, и камера наблюдения над иллюминатором показала, как она бешено бежит по горящей земле прочь от Купола.
С отчаянной поспешностью Ролстон натянул на себя термокостюм, не сводя глаз с колеблющегося, искаженного жарой изображения Налин, которое постепенно уменьшалось на экране. Было раннее лето; без защиты он не продержался бы и двух минут в этом аду за пределами Купола. Когда он наконец смог выйти, она была уже в сотне ярдов от него. Мучимый чувством вины и печали, он позвал ее обратно. Она продолжала идти. Он попытался последовать за ней, но мешал ему громоздкий костюм. Она неуклонно удалялась, и он видел, как она взбирается по склону холма, который они так хорошо знали, безжалостные лучи раскаленного солнца превращали ее волосы и тунику в сгустки яркого света на фоне почерневшей поверхности земли. У самой вершины он увидел, как она замедлила ход, пошатнулась и рухнула.
Когда он добрался до нее десять минут спустя, она лежала, свернувшись калачиком, в позе эмбриона, и от того, что с ней творила жара, его затошнило. Он не мог ни поднять ее, ни даже прикоснуться к ней. Она медленно… пузырилась и меняла цвет. На ее коже образовывались большие шарики липкого белого вещества, они лопались и появлялись все быстрее и быстрее. Он попытался заслонить ее своим телом, но с самого начала знал, что это безнадежно. Он заставил себя взглянуть на то, что когда-то было Налин, и медленно, монотонно проклял солнце.
Он все еще склонялся над ней, когда психолог команды и двое каллицианцев вышли, чтобы забрать его обратно. Туземцы тоже были в термокостюмах — стандартизационные уколы нейтрализовали их функцию грель-желез, и теперь они нуждались в них не меньше, чем земляне, — и сочувственно и философски относились к потере Ролстона слишком громкими голосами. Налин, торжественно заявили они ему, была великой, всеми уважаемой и необычной женщиной… или что-то в этом роде. Ее родители тоже были замечательными людьми и прожили много лет, очень много лет. Местные жители продолжали говорить о том, какими замечательными и необычными были Налин и ее родители, пока Ролстону не захотелось разбить их добрые, благодушные черепа друг о друга.