На следующий вечер пришла домой, но опять раньше мужа. Дверь в ванную была открыта — весь унитаз заляпан остатками непереваренной пищи. Острый застоявшийся запах ударил в нос. Зажала нос, захлопнула дверь в ванную и решила, что ничего убирать не будет: пусть отмывает сам. Оставила записку: «Убери, пожалуйста, свое безобразие. Я вернусь только в чистую квартиру», — и ушла опять к родителям.
На другой день застала прибранную квартиру, в холодильнике ждала подрумянившаяся в духовке курица и запеченная картошка. На туалетном столике лежали две шоколадки.
Решила не ругаться, хотя была настроена на разговор. Но «явка с повинной» смягчала вину.
Все же не выдержала, сказала все, что думает о его выходке. Муж понуро молчал — и это придавало ей сил.
Через неделю все повторилось. И снова она уходила к родителям. И опять она пилила мужа, чувствуя мягкую и рыхлую породу под стальными зубьями. Муж бренчал связкой ключей и ничего не говорил в ответ.
Она пожаловалась Наталье Ивановне, та повздыхала, сказала, что такая уж женская доля — терпеть. Она вон троих мужчин терпела. И вообще она думает, что Вика мало уделяет ему женского внимания и не удовлетворяет его как женщина, иначе бы Вова не бегал по компаниям и не напивался. Вике было до слез обидно. Хотелось зарыться в мамины колени и не видеть этой взрослой жизни… Ее бы гладили по вздрагивающим лопаткам и говорили, что к свадьбе все заживет. К свадьбе действительно все зажило, а вот после…
Самое удивительное было то, что она любила Владимира и ничего не могла с собой поделать. Морок рук и губ перетягивал на себя одеяло рассудка. Его мягкие влажные губы на ее полудетской еще груди, от холода и страха покрытой пупырышками, будто у кактуса, которые бесследно растворяются по мере того, как губы скользят все ниже и ниже… Кактус расцветал удивительно нежным розовым цветком, источающим странный, острый, но чарующий аромат.
Она ждала его с работы и думала, что вот сейчас окажется в его объятиях.
Обиды копились, как в лодке дождевая вода: и утопить не утопят, и плыть некомфортно. Все чаще она с горечью думала, что в ее жизни что-то пошло совсем не так, как мечталось. Она стала замечать, что становится раздражительной. Ходила по комнате, как зверь по клетке, если Владимир задерживался. В один из поздних вечеров, когда они уже обменялись с мамой по телефону новостями и она закипала, точно молоко, оставшееся без присмотра: готова была убежать, она взяла и включила магнитофон мужа с его записью аутотренинга. Бархатный баритон внушал: «Вы глубоко и с удовольствием вдыхаете легкий прозрачный горный воздух. Он наполняет легкие и вместе с кровью проникает в каждую клеточку вашего тела. Чувствуете, как легкость и чистота наполняют вас. Погружаетесь в приятную теплоту майского солнца. Ощущаете запах молодой свежей травы. Трогаете ее руками — сочную, ярко-зеленую…»
Когда Владимир пришел, то жена не выбежала ему навстречу в прихожую, не бросилась в его распахнутые руки, губы не вспорхнули мотыльком по щеке к его губам. Раздевшись, прошел в комнату. Жена безмятежно спала под привычное чужое бормотание: «Я спокоен. Мне хорошо и тепло. Я растворяюсь в блаженстве и неге». Тоненький синий ручеек на виске пульсировал под полупрозрачной кожей, напомнившей ему лепестки лилии на солнечном свету. Полудетские губы приоткрыты, обнажая ряд мелких зубов, похожих на промытые морской водой блестящие белые камушки. Волосы разметались по подушке, точно вздыбленные ветром. Одна нога выкинута из-под одеяла, ровно маленький тюлень на льду. Вздохнул, задыхаясь от нежности и поднимающегося желания, выключил магнитофон и ушел в гостиную смотреть телевизор.
Теперь Вика каждый раз, как только начинала переживать из-за долгого отсутствия мужа, включала магнитофон с записью тренинга, представляла яркий солнечный день — и будто после долгого и изнуряющего заплыва проваливалась в забытье на пляже.