У домика он подвел дочь к стулу на веранде.
– Я чувствую себя как кусок дерьма, – простонала она и плюхнулась на сиденье.
Джонни сел рядом.
– Ты хоть представляешь, в какие неприятности может влипнуть девушка в подобной ситуации?
– Давай, кричи на меня. Мне плевать! – Мара повернулась к нему. Тоска в ее глазах, скорбь, обида, злость – сердце Джонни разрывалось от жалости. Потеря матери наложит отпечаток на всю ее жизнь.
Он совсем растерялся. Джонни знал, что нужно дочери: поддержка. Ей нужно, чтобы он лгал ей, убеждал, что она может быть счастлива без матери. Но это неправда. Никто не будет понимать Мару так хорошо, как Кейт, и они оба это знали. В этом Джонни не сможет ее заменить.
– Без разницы. – Мара встала. – Не волнуйся, папа. Этого больше не повторится.
– Мара. Я пытаюсь. Дай мне…
Не обращая на него внимания, она прошла в дом. Дверь с громким стуком захлопнулась.
Джонни вернулся к себе в спальню. Он лежал в постели, прислушиваясь к шелесту и щелчкам вентилятора, и пытался представить, какая жизнь у него начнется завтра.
Но не смог.
Он не смог представить, как возвращается домой, как стоит в их кухне, как спит на своей половине кровати и ждет, что утром его разбудит поцелуй жены.
Похоже, нужно начинать все заново. Им всем. Это единственный выход. Недельный отпуск тут не поможет.
В семь часов по местному времени он взял телефон и набрал номер.
– Билл, – сказал Джонни, дождавшись ответа друга. – Тебе еще нужен исполнительный продюсер для шоу «Доброе утро, Лос-Анджелес»?
3 сентября 2010 г., 6:21
– Мистер Райан?
Джонни вернулся к действительности. Открыв глаза, он увидел яркий свет, почувствовал запах дезинфицирующего средства. Он сидел на жестком пластиковом стуле в холле больницы.
Перед ним стоял мужчина в синем хирургическом халате, брюках и шапочке.
– Я доктор Рэгги Бивен. Нейрохирург. Вы родственник Талли Харт?
– Да, – ответил Джонни после небольшой паузы. – Как она?
– В критическом состоянии. Мы стабилизировали ее для операции, но…
– «Код синий [7]. Девятая травма», – донеслось из динамиков.
Джонни встал.
– Это она?
– Да, – сказал врач. – Оставайтесь здесь. Я вернусь. – Не дожидаясь ответа, доктор Бивен побежал к лифтам.
5
Где я?
Темно.
Я не могу открыть глаза. Или могу, но смотреть не на что. Или у меня нет глаз. Может, я слепа.
НИЧЕГО.
Что-то ударяет меня в грудь с такой силой, что я перестаю чувствовать свое тело. Я выгибаюсь дугой, потом снова падаю.
НИЧЕГО ДОКТОР БИВЕН.
Потом наваливается боль, такая сильная, что я и представить не могла, такая, что заставляет тебя сдаться, а потом… ничего.
Я неподвижна, меня окутывает тьма, плотная и беззвучная.
Чтобы открыть глаза, требуется усилие. Тьма не ушла, но теперь она другая. Вязкая и черная, как вода на морском дне. Когда я пытаюсь пошевелиться, она сопротивляется. Я с трудом расталкиваю ее и сажусь.
Темнота рассеивается скачками: сначала сменяется серым туманом, потом появляется свет, тусклый и рассеянный, как на восходе солнца. И вдруг все становится ярким.
Я в какой-то комнате. Высоко. Смотрю вниз.
Внизу я вижу группу людей, которые лихорадочно движутся и выкрикивают непонятные слова. Комната заставлена аппаратурой, на светлом полу подтеки чего-то красного. Знакомая картина: нечто подобное я уже видела.
Это все врачи и медсестры. Я в больничной палате. Они пытаются спасти чью-то жизнь. Они сгрудились вокруг тела на больничной каталке. Женского тела. Нет. Постойте.
Моего тела.
Разбитое, окровавленное, обнаженное тело на каталке – это я. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое разбитое лицо, все в синяках и ссадинах…
Странно, но я ничего не чувствую. Это же я, Талли Харт. Мое тело истекает кровью, и в то же время я парю в воздухе, над всеми, в углу у самого потолка.
Белые халаты сгрудились вокруг моего тела. Они кричат друг на друга – я вижу, как они взволнованы, по широко открытым ртам, красным щекам и морщинам на лбу. Они притаскивают в палату другую аппаратуру – колесики со скрежетом скользят по окровавленному полу, оставляя следы, белые на красном.
Голоса произносят звуки, которые ни о чем мне не говорят, – как взрослые в телевизионном шоу Чарли Брауна. Уа-уа-уа.
ЕЙ НУЖНА РЕАНИМАЦИЯ.
Я должна переживать, но почему-то совершенно спокойна. Происходящая внизу драма похожа на мыльную оперу, которую я уже видела. Я поворачиваюсь, и стены внезапно исчезают. Где-то вдали я вижу яркий, искрящийся свет. Он манит меня, согревает.
Я думаю: «Иди» – и тут же начинаю двигаться. Мир вокруг меня такой четкий и яркий, что больно глазам. Синее-синее небо, зеленая-зеленая трава и белый как снег цветок, падающий из похожих на вату облаков. И свет. Чудесный, яркий свет – ничего подобного я еще не видела. Впервые меня охватывает ощущение покоя. Я иду по траве, и передо мной появляется дерево, сначала это кривой саженец, а потом он начинает расти прямо у меня на глазах, раскидывая ветви в стороны, пока не заслоняет все. Я задумываюсь, не вернуться ли назад – иначе дерево прорастет сквозь меня, поглотит своими спутанными корнями. Дерево все растет, и вдруг наступает ночь.
Подняв голову, я вижу звезды на небе. Большая Медведица. Пояс Ориона. Созвездия, которые я еще девочкой наблюдала во дворе в те времена, когда мир был еще мал и не мог вместить все мои мечты.
Откуда-то издалека доносятся первые аккорды музыки. « Не геройствуй, Билли…»
Эта песня так трогает меня, что становится трудно дышать. В тринадцать лет она вызывала у меня слезы. Кажется, тогда я думала, что она о трагедии любви. Теперь я знаю, что в ней поется о трагедии жизни.
Не играй со своей жизнью.
Передо мной появляется велосипед – старомодный женский велосипед с седлом «банан» и белой корзинкой впереди. Он прислонен к живой изгороди из роз. Я подхожу, сажусь в седло и еду… Куда? Не знаю. Впереди возникает дорога, уходящая вдаль. Посреди звездной ночи я, как в детстве, лечу на велосипеде с холма, и волосы хлещут меня по лицу.
Я узнаю это место – холм Саммер-Хиллз. Оно навечно со мной. Наверное, это все-таки происходит не в реальности. На самом деле я лежу на больничной койке, разбитая и истекающая кровью. Это мне просто чудится. Но мне все равно.
Я раскидываю руки в стороны и позволяю велосипеду набирать скорость, вспоминая, как впервые проделала этот трюк. Мы тогда были в восьмом классе, Кейт и я, – на этом холме, на этих велосипедах, начинали путь к дружбе, которая станет единственным романом в моей жизни. Разумеется, это я ее заставила. Кидала камешки в окна ее спальни, чтобы разбудить посреди ночи, и умоляла сбежать со мной.
Разве я знала, как изменит наши жизни то мгновение, когда нужно было сделать выбор? Нет. Но понимала, что должна изменить свою жизнь. Иначе и быть не могло. Моя мать достигла совершенства в искусстве бросать меня и исчезать, и все детство я провела в попытках выдать фантазии за истину. И только с Кейт я была откровенна. Лучшая подруга навек. Единственный человек, который любил меня, любил такую, какая я есть.
День, когда мы подружились, я никогда не забуду. Теперь мне почему-то кажется важным, что я его помню. Мы были четырнадцатилетними девчонками, совсем разными, соль и перец. В тот вечер я сказала своей обкуренной матери, что собираюсь на школьную вечеринку, и в ответ услышала пожелание хорошо повеселиться.
В темной роще меня изнасиловал парень, с которым мы были едва знакомы, а потом я шла домой одна. По пути я увидела Кейт, которая сидела на верхней перекладине ограды у своего дома. Она заговорила со мной:
– Мне нравится сидеть тут ночью. Звезды такие яркие. Иногда, если долго смотреть на небо, начинает казаться, что мерцающие точки падают вокруг тебя, будто светлячки. – Из-за выпавшего зуба она слегка шепелявила. – Может, поэтому так назвали нашу улицу. Наверное, ты думаешь, что я чокнутая, если говорю такое… Эй, что-то ты неважно выглядишь. И пахнет от тебя рвотой.