уреат) был выселен из Северной Пальмиры за тунеядство, за то, что писал стихи и вел паразитический образ жизни. На вопрос судьи, почему он не работает, был дан простой ответ. Писал стихи, думая, что это тоже работа. Оказалось, это не так. Вернемся же к бюро по трудоустройству. Основной его контингент-отсидевшие зеки, прогульщики и тунеядцы. Таких как Алекс, желающих подработать в летние каникулы, были единицы. Всё это ему объяснили его новые товарищи по социалистическому труду. Пожилой мужчина пенсионер строил домик на дачном участке, денег на строительство не хватало. Вот и пришлось обращаться к помощи Бюро. Это был молчаливый, спокойный и уравновешенный человек, сознающий эту ситуацию как временную. Был молодой человек лет на 10-15 старший Алекса. Интеллигентного вида с модной тогда в богемных кругах стрижкой, как у Гамлета. Короткая челка и длинные волосы, закрывавшие уши, но не как у панков и битломанов. Очень похожая на знаменитую причёску Мирей Матье. Один в один причёска французской певицы, которую носили многие представители тогдашнего бомонда. Он работал в известном Московском театре осветителем или рабочим по звуку, или и тем и другим. Будучи на гастролях, вся труппа в меру выпивала, но спектакли шли с аншлагами. А этот технический сотрудник театра чего-то там учудил, то ли софит уронил кому-то на голову, то ли ещё какая напасть приключилась. Его предупреждали и не раз, а потом попёрли с работы по статье. В итоге он оказался на Молнии, не в самом жутком месте. Он часто что-то записывал в толстую тетрадь скорописью или шифром. Она лежала тут же на его рабочем месте. И когда в его отсутствии пытались понять, что он пишет, то ничего не разобрали. Это было недели через две после начала работы. Позвали Алекса, который отказывался читать чужой дневник без ведома хозяина. Да и не читай, хоть что-то можешь разобрать? Разобрать было ничего нельзя. Слога и буквы, угадывались кое-какие междометия, в остальном полная белиберда для непосвященного человека. Парень этот театральный вел дневник. Он как-то поинтересовался у Алекса, не являются ли его рассказы о дачном поселке интеллектуальной собственностью? На что Алекс ответил, дескать, рассказы рассказываются, как не каламбурно звучит, чтоб все знали и вместе посмеялись или посочувствовали. В обед, после перекуса, когда Алекс начинал очередной рассказ про очередного известного персонажа, Театрал, будем так его называть, доставал свою тетрадку и начинал записывать что-то из того, о чём говорил юноша. Каждый из бригады нет-нет да делился какими-то своими воспоминаниями. В этот момент в руках Театрала всегда появлялась его заветная тетрадь. Интересно, может в будущем этот человек стал известным (малоизвестным) писателем и в своих повестях или рассказах упоминает об Алексе, его рассказах и всей тогдашней бригаде? Бог знает. Тогда же по наблюдению Алекса он записывал все очень подробно. Вообще, он не производил впечатление работяги-электрика или осветителя. Походка его, как показалось Алексу, была необычно-непривычная. И только лет через двадцать, встречаясь с женщиной, бывшей балериной, Алекс обратил внимание на её необычную походку и вспомнил этого Театрала. Теперь об остальных трёх членах бригады упаковщиков-грузчиков. Бригадиром был Николай, черноволосый простой мужчина без закидонов и бригадирского пафоса. Он довольно редко включал рычаги давления на бригаду. Все всё знали и подгонять никого не надо было. Выпивали в меру, в обед немного и после работы чуть-чуть. Никто никогда не напивался. Коля этот за что-то сидел, может не раз. Жил с женой и сестрой где-то в Чертаново. Жена его приезжала два раза в месяц за авансом и зарплатой, была такая форма сохранения денег. Что-бы мужик не мог пропить всё полученное, жена его получала в бухгалтерии деньги за мужа. Это, как понял Алекс, практиковалось повсеместно на таких предприятиях. Коля был немногословным человеком лет 35-40, детей у них не было. Рассказы его были неинтересны, он любил послушать сам о чём говорят его сотоварищи. Второй персонаж, лысый невысокого роста крепкий борцовской внешности дядька, неопределеного возраста, может тоже лет тридцати-сорока. Назовём его Шнырь. Он всегда бегал за бухлом, иногда брал с собой Алекса от скуки. В его задачу входило организовать стол и провернуть еще кое-какие фокусы. В обед ходили в зверинец буквально ста шагах от проходной завода. На огороженной сеткой рабицей небольшой территории, может, метров десять на двадцать были сделаны стойки со столешницами вдоль забора и посередине высотой по грудь. Как раз чтобы поставить кружки с пивом и разложить рыбку, баранки и картошку в пакетиках. Всем желающим членам бригады подливалась в кружки водяра. Получался так называемый ёрш. Иногда перед походом в пивную перед обедом прямо на рабочем месте выпивалось нечто. Нечто алкогольное. Народ был закалённый и не брезговал ничем. Розовая вода, Огуречный лосьон, Одеколон тройной и т.д. У Алекса не было такой закалки, как у других, поэтому он ничего такого не принимал. Почему лосьоны и одеколоны, спросите вы. Дело в том, что содержание спирта во всех этих фуфыриках было примерно процентов 80-90, а стоили они дешевле водки. Прямая выгода! При этом в пиво подливалась исключительно водка. То ли такая традиция была, то ли вкус чтобы не испортить и запах пива. Как-то раз Шнырь принес несколько фуфырей лосьона Пингвин, шестьдесят копеек за пузырек. В пузырьке было, наверное, грамм 200-250. Шёл он на ура, в продаже появлялся редко и сметался с полок моментально. Обычно Алексу не предлагали всю эту гадость. В этот раз шнырь сказал, что видел Зойку-комсорга. Та сказала, что после обеда зайдет проведать контингент. Мужик должен быть всегда слегка подвыпивший, если он конечно настоящий мужик, а не фуфло. С этими словами Шнырь протянул пузырёк Алексу, тот выпил, пытался закусить, но не смог. А через несколько минут побежал в туалет блевать. Его всего вывернуло наизнанку, вернулся в цех и плюхнулся на стул. Чувствовал он себя ужасно. В момент пришла Зоя, наверное, зашла, проходя мимо. Посмотрела, видимо всё поняла и молча ушла. Шнырь получил от всей бригады вербальных люлей, могли бы дать и реальных. Высказались все по этому поводу. Шнырь, не оправдывался, молча слушал все эпитеты в свой адрес. И если до этого он недолюбливал Алекса, то после этого случая возненавидел. Хорошо, не успел поквитаться. Третий персонаж из этих сидельцев был настолько колоритный и редкий тип, что Алекс несколько стушевался при знакомстве с ним. Это был пожилой взлохмаченный жилистый зечара, похожий чем-то на Бальтазара из фильма про человека-амфибию, очень похожий. Такой же морщинистый и чёрный, с копчёным лицом, чёрными с проседью спутанными волосами. Было ему, наверное, за 50 может, под 60. Жизнь его здорово потрепала. Покуролесил он обстоятельно. Мать его жила в Доме на набережной, тогда ещё малоизвестном широкой публике. На котором больше двадцати мемориальных досок. Алекс знал этот Дом, так как у пары-тройки знакомых по дачному поселку там жили родные или родственники, или приятели. Память не сохранила имени этого необычного человека, назовем его Константин. Мать его была то ли актрисой, то ли музыкантом и постоянно гастролировала. Муж её был каким-то советским партийно-хозяйственны начальником. Ребенка она нагуляла во время гастролей от цыгана, точнее, цыганского актера или певца. Жил он, Константин, неподалёку и почти каждый день приходил к маме, когда она была дома. Через черную лестницу (вход для прислуги) его запускала на кухню служанка, там он ел, а мама сидела рядом и гладила его по голове, спрашивая о разных вещах. Мужа маминого в этот момент не было дома и ребёнка изредка пускали в комнаты. Обо всём этом Константин очень подробно рассказывал всей бригаде. Только о своём детстве и ранней юности. Заканчивал свой рассказ всегда одно и той же фразой, произносимой с надрывом и слезами в глазах, с вызовом. Я-выродок из-под цыгана! Вместо этого слова применялось более точное, не могу здесь его привести. Так в простонародье называли ребёнка, когда женщина рожает его в результате беспутной половой связи. Всё остальное, что с ним происходило в зрелой юности и взрослом возрасте оставалось за кадром. Можно было только догадываться. Но даже эти его рассказы о детстве вызывали такую жалость к этому человеку, такую невыразимое тоску, что Алексу иногда хотелось заплакать. Плакать он ещё не умел. Еще никто не уходил из его жизни, не случалось катастроф или трагедий. Слушая этого человека, слёзы наворачивались на глазах, он их украдкой смахивал и слушал дальше. Хотелось сделать что-то хорошее для Константина, чем-то ему помочь, но он наотрез отказывался принимать в свой адрес какие-либо проявления помощи или участия. Однажды утром придя на работу, Алекс с порога цеха понял, почувствовал какое-то особенное напряжение всех. Что-то случилось. С таким вопросом он обратился к Николаю, бригадиру.