Он пошел, побежал к стоянке машин.
Подъехал «Москвичок». У руля сидела старуха эстонка.
— Матушка, — сказал ей Петр Ильич, — Огни!.. Пригород!
Старуха не поняла.
Тогда он крикнул: «Пирита!»
Машина тронулась, побежала одна среди пустых улиц. Он поглядывал искоса на женщину-водителя. Он был готов все рассказать первому, кто пожелал бы выслушать его.
Что сказать?
«Моей дочери двадцать лет. Она у меня одна. И пропала. Взяла и пропала!»
Он увидел суровый профиль старухи. Он говорил ей: «Пирита! Пирита! Пирита!» — словно старуха была глухая.
Когда машина подъехала к развалинам монастыря Святой Бригитты, Петр Ильич увидел далекий чад. Дымок шел в светлое небо. Он обрадовался, словно в этом еще не погасшем или недавно погасшем костре был признак надежды… И оправдания ей.
Направо, вдалеке, стоял высокий столб дыма.
Костер, приподнятый на железный столб, угасал. Странный костер — под самым небом. Костер из пакли и смолы.
Летели искры. В траве виднелся след от других костров, недавно погасших. Земля была теплой. Он чувствовал это подметками.
В траве валялись консервные банки, бутылки, бумажки из-под конфет.
«Я старый дурак. Они гуляли всю ночь».
И Петр Ильич успокоился.
Нет. Домой она не вернулась.
Он остановился у входа в гостиницу. И продолжал ждать.
Седьмой час утра. Проснулся город. Зазвенел трамвай. От площади покатили автобусы.
Сейчас он пойдет в милицию… И пойдет в морг.
Петру Ильичу казалось, что весь этот ужас с исчезновением Вики ему приснился.
Они шли через площадь. Выражение лица ее было добрым, взрослым и тихим. Они касались друг друга плечами. Туман откатывался в глубину переулков. Утро било в стекла домов. Выплескивалась из легкого тумана первая синева неба и яркие под солнцем кирпичи неровных, уходящих вдаль крыш. Рвались навстречу им маленькие, круглые чердачные оконца. Их ноги попирали первые тени, ложившиеся на узкий тротуар. Среди домов — прелестных! Среди тишины города. Одни.
Забыв о нем!
Она нисколько не торопилась. На ее лице не было и тени волнения или раскаяния.
Они шли — обнявшись.
Забыв о нем!
Сердце у Петра Ильича забилось тягуче и медленно— ударами волнения и ярости, которые иногда охватывают людей внешне сдержанных, долготерпеливых и скрытных. К горлу подступило удушье. Рука протянулась вперед. Он схватил ее за плечо и грубо встряхнул…
И вдруг случилось то, чего он предвидеть не мог, потому что, должно быть, вовсе не знал своей дочери.
В ответ ее большие руки, большие и сильные, ласково обняли его шею. Лицо исказилось гримасой плача. Она бормотала: «Папа, прости!» — целуя его дрожащие руки.
И вместо того, чтобы ее ударить, как он того хотел, Петр Ильич спросил сорвавшимся голосом:
— Как ты могла?!
— Петр Ильич! Вы позволите… Я хотел… Я желал бы с вами поговорить. Когда вы мне разрешите прийти?
Керд был прав. Он красив, этот, как его… Лихтэн. Копь… Соколя… Усталое молодое лицо с чуть ввалившимися щеками.
Но Петр Ильич глядит со жгучей ненавистью на этого молодого викинга со спинок старинных стульев в ратуше, на его гладко причесанную белокурую голову…
Сбросив руки дочери со своих плеч, он посмотрел па ее спутника в упор — глаза в глаза.
— Вы хотели со мной поговорить? Неужто? Вы давно могли это сделать. У нас в номере телефон. Вам это не приходило в голову? Условиться проще простого.
— Для того, чтобы говорить, мне нужно было согласие Вики. Если позволите, если будете нынче свободны…
— Вы меня не спрашивали, — неожиданно тонким голосом сказал Петр Ильич, — был ли я свободен ночью… Да, ночью… А я не спал. Половина седьмого! Могли бы подумать о том, что я буду тревожиться… Могли бы хоть предупредить, что ли!
— Простите, — ответил трубач. — Она подвернула йогу. Мы не могли прийти вовремя.
Выражение сострадания в глазах чужого мальчишки переполнило Петра Ильича ненавистью к нему. И к себе.
— Ну что ж, — сказал он спокойно. — Я, пожалуй, могу вернуться домой, побриться, с вашего разрешения. Одеться…
И, повернувшись, не дожидаясь дочери и не оглядываясь, он пошел к гостинице.
Мы не смеем гневаться на детей. В их власти нас проучить, как им вздумается. Например, заболеть.
В этих случаях родители беззащитны. Их ахиллесова пята — любовь. Давай заболей! — и ты их мигом укротишь.