Воевать за «немцев» не соглашался никто. Приходилось выбирать «маток»-командующих, как в игре в шарик, делиться и тогда только, вооружившись сделанными из стеблей подсолнухов винтовками и автоматами, начинать наступление или, наоборот, обороняться.
Зашел как-то на «батарею» и председатель. Оробели мальцы, а вдруг устроит сейчас разнос по всей форме. Дом вроде бы и ничей, но стоит на колхозной земле. Да и Настена получила колхозную квартиру бесплатно, а значит, ее неказистый амбаришко переходит в ведение председателя. На дрова или куда там на другие малые дела пойдут строения, неважно, все равно не положено вот так, за здорово живешь, без спроса становиться хозяевами целой усадьбы. Но Макар Блин не стал ругаться, более, не сказал ни слова, только рукой махнул, мол, продолжайте свою игру, на меня не обращайте внимания. Так он входил в класс на урок, неприметно, немного стеснительно.
Доиграли сражение. Как это получилось в настоящей войне, «немцы» оказались разгромленными. Сгрудились вокруг председателя. Думали, что он пришел приглашать на сбор поздних колосков или на копку картошки. А Макар Дмитриевич задумчиво заговорил:
— Значит, нужен штаб… Особо вот вам, молодым… Чтобы было где собраться, помыслить о жизни…
Не поняли ребята, о каком штабе ведет речь Большая голова. И уж совсем их озадачил последним предложением:
— Стал быть, так в заветке и запишем. Согласны?
С чем соглашаться, ребята так пока и не могли уразуметь, но хором закричали:
— Так точно, согласны!
Умер Макар Дмитриевич Блин в этот же день, на солнцезакате. Шел в правление. Ровно два шага оставалось до крыльца, как вдруг председатель резко согнулся, будто получил пулю в живот, потом выпрямился, сделал эти два шага, сел на первую ступеньку. И умер…
В день похорон по-летнему голубело небо. Высота его была столь необыкновенной, что редкие облака стыли где-то на краю, не решаясь забираться в глубину, словно не доверяли ее недолговечной, хотя и яркой, сини; над охорошевшими пустыми полями вновь трепетно, осиново задрожали спиральки испарений: пахучей живицей — сосновым соком — потек из колков задумчивый дух земли, устоявшийся, прилегший было на долгую зимнюю спячку, но неожиданно разбуженный, поднятый этой внезапной, невесть откуда нахлынувшей теплынью, последним отголоском отшумевшей осени. Кое-где очнулись и лениво заворочались похожие на больших сердитых ежей кругляши перекати-поля, даже поднялись прибитые дождями пленки, слепыми сетями они повисли в воздухе, не зная, куда же им теперь держать путь, легким ветром их раскачивало, отчего сам воздух как будто тонко зазвенел и стал осязаемым, засветившись тончайшим серебряным гарусом. И само солнце, вдруг подобрев, калило мягко, нежно. Солнце тоже хотело, чтобы этот мертвый человек и о нем взял с собой добрую память.
Ордена и медали председателя на красных подушечках несли мальцы. Пиджака в доме не нашлось. Или не любил Макар Дмитриевич этот вид одежды, или просто времени не хватило на покупку, но вот не оказалось — и все. Катерина Шамина и Витькина бабушка, снаряжавшие председателя в последний путь-дорожку, в гардеробе не обнаружили цельной пары, не говоря там уже о тройках. И только тут припомнили, что не был голова модником, обычно ходил зимой и летом одним цветом — в старенькой, добела застиранной армейской форме. Так и принарядили Макара Блина в галифе офицерские да френч со споротыми знаками различия. Френч был почти новым — подарок Астахова, галифе еще в сорок пятом принес с войны Иван Мазеин.
Похороны прошли до обидного просто. Свой, колхозный оркестрик собрать не удалось. Барабанщик не ко времени слег в больницу с аппендицитом. Трубач Елисеев, прозванный «Еле сеешь» за его вяловатую работу на посевной, из колхоза вышел еще месяц назад и уехал, как поговаривали, в самую дальнюю Сибирь.
Кинулся Иван Мазеин в центр, хотел духовой из Дома культуры нанять, но и тут не слава богу — на смотр художественной самодеятельности аж в самый Свердловск уехали. Хоть бери двухрядку да играй на ней похоронный марш. Или патефон заводи. Подумали-посоветовались, решили так просто, безо всякой музыки проводить на деревенское кладбище этого шумного при жизни человека. В тишине проводить, потому как при работе да заботе о делах хлебных не знал Макар Блин настоящей тишины, не слышал ее, хоть и прожил всю жизнь в деревне.