Окна в горницах были открыты настежь — выветривался запах богородской травы, постоянно сопровождавший любые похороны.
Поминки закончили еще днем.
Сейчас на высоком, похожем на крошечный теремок крыльце, с выскобленными добела ступенями, сидел и курил постоялец председательского дома — Астахов.
— Виктор?! — узнал Астахов Витьку в темноте. — Загляни-ка, дело есть.
По белым, в полутьме похожим на мраморные ступеням поднялся Витька к Астахову. Отсюда, сверху, застекленное крыльцо с полуциркульными окнами, с резными наличниками еще более походило на теремок, какой рисуют в книжках. Только оставалось поставить трон, усадить на него Астахова да ждать, когда-начнут подходить для представления иностранные послы. Возможно, такое ощущение было от того, что жил здесь председатель. Голова! Деревенские дома, они как-то перенимают многое от характеров своих хозяев. Конечно, человек — живой, а дом, как ни крути, — мертв. Но не так уж он и мертв, как может показаться приезжему человеку. У каждого дома есть своя манера держаться в деревенской улице. Разная у них осанка, взгляд: один простодушный, рубаха-парень, приглашает: «Заходи, что мое — твое», а другой, с крестьянской хитринкой, добавляет к этому: «А что твое — мое». У домов есть и глаза и уши. Они все видят и слышат. Только сказать не могут, но зато запоминают навсегда, на весь свой век. Деревенский дом качает в зыбке да провожает на погост многие поколения, если его пожар не тронет. Не принято в Черемховке, как и в других деревнях, попусту перекатывать дом. Подновить там основу, окладники свежие вставить, выделку заказать покрасивее, крышу перекрыть железом или толью — это пожалуйста, хозяин — барин. Но чтобы без крайней нужды раскатывать да шириться-шапериться на всю улицу своим нутром — не принято. Потому и память домов долговечна. И хороший хозяин умеет читать эту память. Память блиновского дома полувековая, сколько в нем отшумело свадеб, сколько прошло похорон, только на пять войн провожал он черемховцев да и встречал их, глядя своими немыми умными глазами, все запоминая и сохраняя до поры до времени в витых морщинах стен. Хозяин ушел, на мертвого дом был не в обиде, жалел, однако, что не успел с ним поговорить по душам, раскрыть все свои тайны, потому как он, хозяин-то, все торопился, все крутился по бесконечному кругу житейских забот. И дом, от оставшейся невысказанной тайны, от скорби по умершему, как сегодня показалось Витьке, сразу немного постарел, стала заметна его горбина. Может быть, старик просто чуток нагнулся в последнем поклоне, каким он обычно провожал добрых людей, навсегда покидающих эту землю.
— Какое дело-то? — спросил Виктор.
— Посиди, если не спешишь. Домашнее-то задание приготовлено?
— Выполнил.
— Когда успел? Вроде здесь цельный день крутился, на похоронах, а потом смороду подсаживал…
— А я домашнее задание в школе выполняю.
— Не понял.
— У меня же два уха, два глаза, две руки…
— Но голова-то одна…
— Голова одна. Так я то, что по физике, — на математике, а то, что по математике, — на физике… Остальное — на пении. Че в ноздрях-то копаться!
— Шустер ты, парничок. Не знаю, правильно ли это, но мне кажется — непорядок. Домашнее задание потому и называется домашним, что выполняется дома в тишине и спокойствии. Нравится учиться-то?
— Нравится. Только по истории скучновато. Все цари да фараоны. А вот нет, чтобы в историю вставить… Макара Блина!
— Кого-кого?
— Макара Дмитрича, председателя нашего. Фараоны, они что, только хлеб ели, Макар Дмитрич — выращивал.
— Да, брат, это задача, — сделал глубокую затяжку Астахов. — Может, когда и вставят. И отца твоего. Да и сам, возможно, не исключено, войдешь в новую там или в новейшую.
— Я не войду, — твердо заявил Витька.
— Это почему?
— А за что? Родился, учился, умер.
— Постой-постой, как это «умер»? Ты что, разве работать не собираешься?
— Работа сама собой. Но в историях-то больше войны.
— И тут ты прав, парень. Пока прав. Думаю, изменится к лучшему — работник крупным шрифтом войдет в историю. Ну да ладно, бог с ней, как говорится, с историей-то. После школы к чему думаешь руки приложить?
— Далеко еще до этого.
— Сказанул тоже — далеко! По годам далеко, а по мысли — рядышком. Ты, дружок, попомни, что я отцу твоему дал клятву — в трудности и тебе помочь. Он умер, а я жив. И жив ты. Вот в этом и есть вечность нашей земли-матушки. Можно дом сжечь, дерево с корнем вырвать, целый город с землей сровнять, а род человеческий не уничтожишь. Наш, советский, род. Есть такой род — советский. Истины школьные тебе говорю, да полезно, считаю, вот посидеть и подумать о своей жизни, о своем пути, особо тогда, когда дорога знакомого тебе человека завершилась. К финалу пришла закономерному, правильному финишу. Вот в полной тишине председателя похоронили, а это торжественная тишина! Великая тишина, Виктор! Как перед боем. И бой дальше держать нам с тобой. Так что давай думать. Торопиться не будем, торопь в таком деле плохой помощник, а этак тихонько да весомо поразмыслим. Нет-нет, не сегодня ответ должен быть, и не крути его на языке, сейчас мы просто посидим и послушаем тишину.