После минутного оцепенения пришло мгновение, когда в душе Витьки все внезапно поддалось и было смято навязчивым и хлестким, как ружейные выстрелы: «Умер! Умер! Умер!»
Он со всей силой забарабанил в мутное стекло. Потом резко рванул на себя ручку створчатой рамы, ржавый крючок-накидка лопнул, хрястнуло и посыпалось битое стекло. Через окно Витька вскочил в палату.
— Где дядя Семен? — закричал он.
Обитатели солдатской палаты повскакали с коек — таким резким и внезапным было появление мальчишки. И хотя его тут хорошо знали, но «подполковник» Егоршин хмуро проворчал:
— Чего громыхаешь, парень!
— Где дядя Семен? — повторил Витька, не понимая, почему они не отвечают на его вопрос.
— Где надо, там и находится, — опять проворчал Егоршин.
Распахнув дверь, Витька выскочил в коридор и, ослепнув от темноты, остановился. Несколько секунд, пока привыкали глаза, постоял, потом понесся в конец коридора, где в пристрое была расположена мертвецкая. На полпути его остановили. Витька не сразу разобрал, что наскочил он на Астахова. На нем вместо больничного синего халата и разношенных шлепанцев была обычная одежда — побелевшая от стирки гимнастерка, брюки-галифе, фуражка и яловые сапоги с тугой гармошкой.
Витька бросился к Астахову на шею и проговорил сквозь слезы:
— А я подумал, что вы умерли!
— Это никогда не поздно, — ответил Астахов. — Выписали, и вправду силен твой березовый сок.
Перед отъездом зашел Астахов проститься к Черемуховым. Как-никак столько забот-хлопот доставил своей болезнью. И отблагодарить бы нужно, да чем. В вещевом мешке только смена белья, бритвенный прибор, да кой-какая мелочишка. Вот разве Марфе Демьяновне японского божка подарить. Подобрал его Астахов в Маньчжурии, в городке, название которого сейчас и не вспомнить, подстреленного. Так вошла пуля в голову божка, что не удержался Астахов, поднял его. «Ишь ты, на себя надежда, видно, плоха была, так и божка мобилизовали», — подумал тогда Астахов, сунув фигурку в вещмешок. Подумал, покрутил статуэтку с застрявшей в голове пулей да и рассудил — зачем Марфе Демьяновне японский божок. Она и в своего, кажется, не очень верит, иконы на божнице стоят, так, больше для порядка, а креститься не крестится, посты не соблюдает, мирской жизнью живет.
— Спасибо вам за хлеб, за свет, за добрый привет, — сказал Астахов, отставляя чайную чашку.
— Не за что, чем богаты, тем и рады, — ответила Марфа Демьяновна, не спеша убирать со стола.
— Куда путь собираетесь держать, Семен Никитич?
— Вдоль по земле, Марфа Демьяновна. Она круглая, может, и выведет к дому.
— В прошлый раз вы говорили, что дом-то ваш весь под немцем изошел…
— Так, Марфа Демьяновна. Мать умерла еще до войны. Отец погиб в партизанах, жену немцы расстреляли. И детишек не пощадили. Как соседи после прописали, немец, подлюга, с русскими пословицами расстреливал: «Ялеке от яблени мал-мал дистаншиен падает». Дочку старшую откопали, жива еще была, в партизанский отряд направили, а оттуда и след потерялся. Такие вот дела.
Астахов хотел было выйти из-за стола, но открылась дверь, и на пороге появился Макар Блин. Он принес с собой бутылку настоящего спирта, чему бабушка была несказанно удивлена. Это чтобы голова по домам в разгар сенокоса с бутылкой расхаживал — да скорее Миасс вспять потечет. Строг был Макар насчет выпивки в рабочее время, а сейчас на дворе стоял день. Но председатель о чем-то перешепнулся с Марфой Демьяновной на кухне, и бабушка вернула из буфета зеленоватые стопки. Принесла из колодца чистой воды для разводу спирта, но Макар Блин рукой махнул — ни к чему, мол.
— За возвращение в строй! — сказал Макар Блин, поднимая свою стопку.
Выпили. Макар Блин начал хрустеть свежими огурцами.
— Какой там строй, — сказал Астахов. — Слабоват я стал для машин.
— Не шутка в деле, конечно, — согласно кивнул Макар Блин, — на двух войнах пошоферить…
— Не шутка.
— А нам квитанция на машину пришла, — как бы между прочим заметил председатель. — Новье! «Зисок»!
Макар Блин хотел было еще наполнить стопки, но Астахов прикрыл свою ладонью.
— Норма, Макар Дмитрич.
— Душа — мера, — не стал настаивать председатель и перемигнулся с Марфой Демьяновной, а та, сложив свои губы в хитроватый тюрик, начала издалека:
— Вот я и говорю, Семен Никитич, ежели вас в родных местах и некому приветить, оставались бы у нас, в Черемховке. Деревня справная, народ — справедливый…