Чувствуя, что Катерина завела этот разговор для отвода, Марь-Васишна хотела было поставить крынку на стол, поближе к шкворчащим сковородкам. Но Катерина своим могучим телом перегородила ей дорогу.
— Неужели в третий раз вам, Марья Васильевна, надо говорить — «аналогично и безапелляционно»?! Будьте здоровы! Не дай бог, уроните горшочек, а в нем три кило!
И легонько повела плечом в сторону двери.
— Кушайте на здоровье свое маслице. И не кашляйте.
В избу забежал Витька.
— Стол в Смородинном сбит. Горбылины даже рубанком отфуговали.
— Ну дак бери пестерь и мелким-мелким шагом в Смородинный, — сказала Марфа Демьяновна. — Катя тебе поможет.
Праздник в Смородинном колке начался, когда солнце подошло к своему обеденному часу, точно тоже хотело посидеть с черемховцами за столом и ждало их приглашения.
— Дорогие мои односельчане! — начал Макар Блин. — Отсеялись мы в срок. Семя в землю заложили, будем ждать, что она скажет по осени. Конечно, и помогать ей станем в меру своих сил, но главное слово за землей-матушкой. И не буду я вас томить перед чаркой. Хорошее дело не грех и отметить. Но прежде, мои дорогие, разрешите помянуть добрым словом человека, который похоронен в этом колке, — первого председателя нашего колхоза товарища Васенева Прохора Максимовича.
Все встали — наступила минута тишины.
Тихо почтили память погибших на фронте. Не забыли и тех, кто умер уже здесь, в родной стороне, от ран, умер своей негромкой смертью обыкновенного деревенского человека. Помолчали. Кое-кто всплакнул не стыдясь. А потом праздник пошел своим чередом. Астахов взял в руки гармонь. Плясали так, что на выбитом каблуками пятачке пошла пыль столбом. Пели до хрипоты. И закончиться бы гулянью песней о рябине, которая мечтала перебраться на жительство к дубу, или о синем платочке, не появись в самом конце Григорий Васильев, отец Шурика. Неласково принял его народ в победном сорок пятом, хотевшего обойти войну окольными путями. Не зря говорится: «Кто вчера солгал, тому и завтра не поверят». Солгал Григорий в самом начале, решив увильнуть от военной службы, потом одумался, воевал честно, с орденом пришел. А вот на тебе: человеческая память живым-жива — ложью свет пройдешь, да не воротишься. Тяжело было возвращаться Григорию к тем, кого пускай хоть на миг-крохотульку, но однажды предал. Гордости в его характере было достаточно. Но переломил себя, прощения не просил, а просто вернулся к селянам — мол, орден на груди, он и спишет прежний грех. Ан нет, крепкая память у черемховцев: за орден руку пожали, за трусость — на ворота указали. Много городов и весей сменил Григорий, пока не решил опять возвратиться в родные края. Не раз он задавал себе вопрос: что это, старость? К семье потянуло? Какая же старость в сорок два года. В самой силе. Не инвалид, ухода не требуется. Профессия денежная — столяр-краснодеревщик. Да и не одна. Ко многому руки приучены. И с квартирой в последнее время устроилось. И городская жизнь нравилась. О прошлом здесь опять же никто ничего не напоминает. В городе на улице незнакомые люди друг с другом не здороваются. На свадьбы или на похороны без приглашения не заходят. На работе тоже проще — заглянули в трудовую книжку, порядок там, ну и ходи, дыши. А в деревне дома стоят, связавшись друг с другом заплотами, огородами, да и люди живут, будто взявшись за руки. Тут каждый человек на виду. Казалось бы, куда удобнее для него, Григория Васильева, город. Чем больше, тем лучше. Ан нет, от собственной совести, как и от тени, не уйдешь, не скроешься на людной улице, не затеряешься в большом доме. И пока есть на этой совести червоточинка, надо вернуться. Прийти к тем, кого однажды обманул. Перед ними и нужно выдержать испытание. Испытание на душевную чистоту. Простят — хорошо, можно дальше жить, работать можно, умереть, когда придет час… Честным человеком умереть. Конечно, не раз думал Григорий, и в городской жизни есть пути исцеления, но… Это «но» не давало ему спать, невидимкой шло утром на работу, тяжелым знаком вопроса стояло целый день за спиной, а вечером садилось ужинать за стол.
«Вернусь, — решил наконец Григорий, — на свою землю вернусь».
Появился он на поляне, когда все были в сборе: вернулись с прогулки женатые, молодежь закончила игры, проспавшись, вытянулись из-под берез и старички. На столах дымился в кружках смородинный чай.
Сидящие за столом встретили появление Васильева общим молчанием. Никто не пригласил его за стол. Ждали, что скажет председатель. А Макар Блин долгим испытующим взглядом смерил Григория с ног до головы, прошелся по лицам односельчан цепким взглядом и сказал приветливо, но без особой настойчивости: