Отец его, Иван Мазеин, даже заворчал незлобиво, этак с тайной гордостью за сына:
— Вот архаровец, ну и архаровец!
Но Кито знал, какой удар у Витькиной шаровки. Шарик с талого пятачка вылетит в снег, ищи-свищи его потом, как лиса заячью нору.
— На обманке не ловлю, подаю как королю! — приговаривает Кито, а сам опять свою руку так вывертывает, что шарик взлетает вверх каким-то зигзагом.
— Кошено — брито, ворочено — гнито, — отвечает ему Витька и опять не ударяет.
Иван Мазеин рассердился.
— Кончай ночевать, Вовка, — сказал он сыну. — Поподавывай бабам-то…
«Поподавывай бабам-то» означало «подавай нормально, без фокусов», потому как женщинам «матка» шарик подбрасывал ровно и без обманки.
Но Кито, зная удар Витьки, продолжает свои заговоры:
— У воды, да не напиться, под гармонь, да не запеть…
Иван Мазеин только сплюнул, сел на землю и начал перематывать намокшие портянки.
И как раз в это время сухой треск разорвал воздух. Шарик зазвенел и со свистом унесся в голубое небо. Кито даже присвистнул ему вслед — досадно, столько хитрил, и все зря. А Иван Мазеин радостно улыбнулся:
— До морковкиного заговенья не найдут.
Натянул сапоги и неспешно потрусил в поле за своей шаровкой.
Оступился в яму с талой водой. Выбрался из нее обалдевший от ледяного купания, понесся в противоположную от яры сторону. Потом все-таки сообразил и повернул. Дважды пришлось отгаливать Витьке шарик, чтобы выручить незадачливого большака. И в третий раз шарик шел легкий, с отскоком. Такой летит дальше дальнего. И за этим шариком заставил бы Витька покопаться водящихся в снегу, не спроси за его спиной голос:
— Кто тут будет Виктор Черемуха?
— Я Виктор Черемуха, — сказал Витька и повернулся.
Перед ним стоял человек в офицерской шинели. Правда, погоны и петлицы были спороты, но Витька сразу определил — офицерская. Хромовые, с тугой гармошкой сапоги тоже говорили — офицер. А выцветшая, полинявшая фуражка с позеленевшей, давно не чищенной кокардой и вовсе убедила — бывший офицер. Стоял он как-то неловко, опираясь на толстую самодельную трость. Высокий рост как будто мешал ему. Казалось, что длинное сухое тело вот-вот сложится вдвое и будет нормальным. В узких, заметанных бровями глазах тлело недоверие: а может, обманываешь, парень? Большая, выбранная не по размеру фуражка то и дело сползала на лоб, и он поднимал ее за мятый козырек, стараясь повнимательнее рассмотреть Витьку.
— Я Виктор Черемуха, — повторил Витька, одним глазом все-таки наблюдая за происходящим в поле. Шарик уже нашли, бросили, и он упруго звенел по мерзлой земле где-то рядом. Витька изготовился к отгалу, но в это время офицер сказал:
— Астахов Семен… Астахов Семен я.
Шаровка так и застыла где-то на полпути к шарику. А тот угодил прямо в цепкие руки Кито, который мгновенно и «заткнул» яру своего соперника, поднял руки, и со всех сторон Бакланского увала с радостными воплями понеслось его воинство — кончилось долгое позорное вождение.
А Витька смотрел на незнакомого человека. Наверное, вот так же мог бы появиться и его отец. И так же спросил бы за спиной: «Кто тут будет Виктор Черемуха?» И вероятно, точно так же он бы ему ответил: «Я Виктор Черемуха». И, похоже, тлела бы в его глазах недоверчивость. «А может, обманываешь, парень?» Но это был не отец. Этот человек всего лишь видел его отца, воевал с ним. Написал последнее письмо…
— Ваше письмо мы получили, — тихо проговорил Витька. — В сорок пятом…
— Понимаешь, подзатянул я с этим делом… Думал, в сорок пятом, ну, крайне, в сорок шестом, и выполню Иванков наказ, а жизнь вот по-другому распорядилась. Раны к госпиталям еще на один военный срок приписали.
Астахов нагнулся к вещевому мешку, как-то странно покачнулся, Витьке показалось — вот именно сейчас тело его сложится вдвое и будет устойчивей. Гость развязывал мешок долго — костлявые длинные пальцы не слушались, дрожали. Наконец справившись с узлом, он достал текстолитовую коробку из-под автомобильного трамблера — прибора системы зажигания. Протянул Витьке, чуть слышно проговорив:
— Последняя земля твоего отца…
К Астахову подошел Иван Мазеин.
— Вот это встреча! Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
— Иван?!
— Так точно. Младший сержант Мазеин, разжирев на домашних пирогах, последним приходит из поля со своей шаровкой.
Они обнялись. И заплакали. Плакали беззвучно. А кругом стояли потрясенные ребятишки — плакали ведь два мужика. Такое в деревне редко увидишь.
В этот вечер в черемуховском доме зажгли висячую «десятилинейку». Бабушка заправила граненое пузатое тело лампы настоящим, без примеси отработки, керосином, отчего язычок на тесьме горел ровно, не подпрыгивая и не стараясь убежать. Достала где-то и всамделишное новое стекло. Старое, клеенное-переклеенное желтой вощеной бумагой, не выбросила, а поставила на божницу, за иконы. Кто его знает, как поведет себя новье: тресканет вдоль-поперек, и сиди потом весь вечер в темноте. Ламповые стекла берегли пуще глаз. В войну их в лавке продавалось мало, после войны совсем исчезли. На базаре иной раз спекулянты и показывали, но такую цену заламывали, что только диву давались хозяйки — не из хрусталя ли? На базаре бабушка купить не могла — не было в доме таких денег. И выменять тоже не могла. Стекла для «десятилинейки» меняли только на хлеб. А лишнего хлеба тоже не велось, дай бог, материн учительский паек дотянуть от начала декады — пять буханок — до середины. А до конца — полынь поможет. Выходило, что бабушка сохранила стеклышко с довоенного времени. Витька так был поражен возникшей у него догадкой, что чуть не выронил драгоценную пузатую трубку из рук, за что и был немедленно отстранен от заправки лампы.