— Садись с нами, Григорий, коль с доброй мыслью пришел.
И стопку наполнил.
Не стал отказываться Григорий, выпил вместе со всеми перед смородинным чаем. А потом встал и неторопливо прошел в голову стола.
— Прощения я у вас не прошу, знаю, нет его мне, а в колхоз думаю вернуться, если, конечно, примете. Считайте, что это мое заявление.
Председатель минуту поразмыслил — вон оно как обернулось. За столом сидит сейчас весь колхоз, любое дело можно выносить на общий совет. Совсем как отчетно-выборное собрание, если убрать со столов посуду. Само собой, устав требует другой обстановки для принятия в члены колхоза. Но устав — бумага, и такие случаи в нем не предусмотрены. Тут живой человек стоит, трудной судьбы человек. Отказать проще простого, одним словом можно. И он, Васильев, не пропадет — столяр, слесарь, кочегар. Такого через какую хошь городскую проходную пропустят, даже в центре с руками, с ногами оторвут, пускай только заикнется. Но и настоящий прием проводить тоже не дело. Народ под хмельком, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Да и устав опять же существует, а в нем ясно указаны правила приема в члены колхоза, и нарушать права никому не дано, будь то председатель или секретарь райкома. И совсем направился было Макар Блин сказать сухое, ни к чему его не обязывающее слово: «Напиши, Григорий, заявление по всей форме, а мы со временем разберем», но язык непроизвольно повернулся в другую сторону:
— Какие будут суждения, товарищи, по данному вопросу?
«Обсудить обсудим, а окончательное решение примем на собрании», — решил председатель.
— Повторяю: какие будут суждения по приему Григория Васильева в наш колхоз?
Круто поставил председатель. Молчали люди. А Иван Мазеин и вообще засобирался из-за стола, будто дело какое срочное вспомнил.
— Ты куда, Мазеин? — спросил Макар Блин.
— К костру — чай остыл.
— Ты погоди с чаем. Как член правления имеешь свое суждение?
— Имею, — ответил Мазеин.
— Говори, мы ждем.
— Могу и сказать. Гнать его надо в три шеи подальше от деревни.
Снова повисла над застольем тишина.
— Не знаю… Не могу я забыть и простить трусости, — добавил Мазеин.
— Понятно, — принял к сведению мнение Мазеина председатель. — Он и не просил прощения, замечу в скобках. Речь идет о другом.
Люди молчали.
— У кого еще существуют весомые тезисы к товарищу Васильеву? — снова обратился Макар Блин.
— Я хочу… У меня есть, — сбивчиво начал, поднявшись за столом, Шурик. — Я хочу жить с папкой.
— Мы на данном этапе поставили ребром не семейный вопрос, Шурик, — строго заметил председатель. — Хотя и эта концепция имеет свое право на существование.
Когда Макар Блин находился в легком подпитии, ученые слова шли из него как резка из силосной машины.
Шурик не знал, что означает «эта концепция», но повторил настойчиво и упрямо:
— Я все равно хочу жить с папкой вместе.
— Нина Васильева, что скажете вы? — обратился председатель к матери Шурика.
Нина молчала.
— Понятно, — снова проговорил Макар Блин. — Вы сторона заинтересованная.
— Да, я заинтересована.
И не надо бы было Нине пояснять свои слова, и так все шло к ясности. Но она решила добавить, чем и испортила дело.
— Было, да быльем поросло. Струсил, да не предал.
Как тут поднялась над столом солдатка Анисья Штапова. Коршуном пошла на свою соседку.
— А может, твой Григорий на месте моего Федора должон лежать в сырой земле, а мой Федор греться на солнышке. Струхал он, другому уступил свою смертную очередь!
— Анисья, одумайся, че ты баешь? — попробовала утихомирить товарку Катерина. — Разве смерть устанавливает очередность…
Но куда там! Катеринины слова были маслом в огонь.
— А ты молчи! — окрысилась в непонятной злобе Анисья. — Грейся у свово мужика под боком и помалкивай в тряпочку. Бабы! Солдатки! Гляньте на его, какой он смиренный да уступчивый! В свой смертный черед пропустил наших мужиков!
Много было за столом солдаток. Как закричали все враз, как замахали руками, что Макар Блин пожалел, что начал этот разговор. А о голосовании решил и не заикаться — вон как взъерепенились подогретые Анисьиной речью солдатки.
Но и Нина не захотела уступать: поди подыщи новую судьбу! А кто ее потерял, эту судьбу-то? Чувствовала она — не приветь сейчас Григория, уйдет он безвозвратно. Себе в тягость, а уйдет. И знала Нина: хмель злобствует сейчас в головах солдаток. Завтра одумаются, будут корить друг друга: «Чего же мы наделали… человека от семьи отлучили!» Знала, а потому твердо заявила: