— И, может, ты сам отчасти виноват, — сказал Боря. — С Серком не управился…
— На четырех рядках? Кряду? Я, может, и виноват, но на Серка не кати бочку!
— Согласен — Серко тут ни при чем. Ты не виноват. Я подрезал четыре рядка. Ну и че?
— Пойдем к председателю, повинимся.
— Зачем? Он заметил эти рядки?
— Я заметил.
— Ты-ы, — протянул Боря. — Ну дак и молчи.
— Пойдем, Боря, к председателю…
— Если ты о трудоднях, пускай списывает — нужны они мне, как рыбе зонтик!
— Не о трудоднях…
— А о чем?
— Обманули мы его. Он нам доверил поле, а мы обманули.
— Витюха, всего ведь четыре рядка, а не поле…
— Четыре не четыре, а мы обманщики. Пошли, Боря!
Голос Витьки прозвучал настойчиво. Было ясно, что если Сиренчиков откажется, то Черемуха пойдет один. И повинится. Конечно, после такого Макар Блин не только не станет с ним, Борисом, здороваться «по ручке», но и не взглянет на него при встрече. Знали все в колхозе: не любил председатель обмана. Даже в малом. «Обманщик хуже вора», — любил говорить он.
— Ладно, уговорил, — согласился Сиренчиков. — Но давай все-таки свалим на Серка? Он же не человек, мерин, промигается?! А?
— На Серка? — спросил Витька тихо.
— Ну!
— Не человек, говоришь?
— Лошадь…
Продолжить Боря не успел. Витька развернулся и ударил его по лицу. Лицо Сиренчикова было большим и мягким. Казалось, что рука попала в тесто.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С садом дело обернулось иначе, чем думали черемховцы. Хоть появилось около садовой сторожки электричество, но ни прожектора, ни страшного проволочного ряда, который «дергает и держит, пока сторож не допоспет», устроено не было.
Произошло удивительное. По просьбе Астахова свалили высоченный тын. Контрольную полосу засеяли клевером. Овчарки были проданы райпотребсоюзу и встали на охрану его складов. Не стало сторожа. «Бердана» была отдана на птицеферму отпугивать от цыплят коршунье. И остался черемховский сад без защиты: без тына, без охраны.
Насторожилась черемховская ребятня: что-то будет. Может, трудодни с родителей станут списывать в тройном размере или к прокурору списки направят. Судили-рядили на разные лады, пока на Поцелуйке, где после картофелища калились на солнце ребята, не появился Астахов. Присел он в ребячий кружок и сказал:
— Ну, пластуны, кто желает отведать первой малинки, милости прошу, поспела.
Сказал, как по ясному небу молнией резанул. Не верили своим ушам «пластуны» — столько лет подкрадываться к саду хитрым разведчиком, а тут предлагается войти смело, во весь рост. Да не просто войти, а малинную делянку освежевать.
Астахов не уговаривал. Разделся, искупался, оделся и, ни прощай — ни до свидания, ушел. Если бы он настаивал, определял время и срок прихода, то, пожалуй, ребятам бы еще на два-три дня хватило суждений вокруг столь странного предложения. Не зайцы, морковкой в сени не заманишь. Предложение было столь соблазнительным, что даже у самых осторожных терпеть до завтрашнего дня не было сил. Натянули трусишки, штаны и отправились в сад, на третью делянку, на которой, кроме красной малины, росла самая вкусная — желтая.
По старой привычке продвигались по саду осторожно, разведческим шагом, низко пригнувшись, мелкими перебежками, с подробной оглядкой кустов, словно за каждым ожидался охранник с солевым зарядом. До самой третьей делянки никто им не встретился, никто не остановил. Ворковали где-то рядом старушки-садовницы, но голов их из-за высоченных кустов вишенника не было видно. И на делянке никого не было. Золотисто блестела желтая малина. Ее можно было есть по ягодке, неторопливо, не целыми пригоршнями, как раньше, не прячась под колючие кусты и не вздрагивая при каждом шорохе.
Несколько минут щипали малину резво. Но потом движения стали вялыми. Конечно, какой интерес, когда так легко достался проход на делянку — ни тебе высокого забора, ни контрольной полосы, ни пластунских переползов, ни сигнального Витькиного семафора с крыши. Никто не свиристел соловьем, не ухал филином, не щелкал клестом, сообщая друзьям об обстановке. Чего сообщать — пусто на дороге, и делянка свободна.
Кито так расстроился, что потерял аппетит и сказал обиженно:
— Эка невидаль, малина! Да у меня ее с детства организм не принимает.
— А раньше принимал? — с подковыркой спросила Доня, уплетавшая сочную спелую ягоду за обе щеки.
— Раньше было другое дело, — лениво вытягиваясь на траве-конотопке, проговорил Кито. — Сравнила звезду с горохом.