Не зря Кондрат фронт прошел. Знал он и некоторые свадебные загадки — накануне тайно сбегал к Марфе Демьяновне на инструктаж. А потому достал из ходка, из-под ковра, припасенную бердану, заряженную крупной дробью. Тщательно прицелился, и красного пузыря как не бывало.
Следующей завитушкой был кряж.
Нерасколотых кряжей за войну по хозяйствам поднакопилось многовато — женские руки не всякий могли одолеть, а ребятишки к ним не подступались, слишком неравными были силы. Пришли в некоторых домах мужики с фронта, тоже к кряжам особой охоты не проявили: возни много. Колун хороший надо, а то и два колуна. И несколько топоров острых, клинья да колотушку. Половину деревенских топоров в него можно всадить, колотушкой наяривать, звон будет стоять до самого центра, а кряж-крепачок только покрякивает, слабо потрескивает, трещины-морщины свои расправляет в кривой ухмылке и не поддается. Плюнет на бесполезное занятие фронтовик, катнет в ту поленницу, что стоит поближе к полой воде, авось унесет весной. После водополья, глядь — ровные плашки унесло, а ненавистный кряж сидит в огородном песке-иле крепким-крепко, как якорь. Сидит и улыбается нахально — вам, мол, привет, спасибо мне. Кряжами мужики занимались зимой, по сильному морозу податливей становились их мускулистые тела. Да и то больше на спор, ведь от кряжа головни в печке долго сидят, не дают хлеб печь, в бане от них синенькие огоньки — угар, в камин тоже не навалишь, камин «закрывается» по чистому углю. А на спор, тут другое дело. Подначивали друг друга мужики: «Ты, Митрей, эт-та подкову разогнул. Это плевое дело, подкова-то, попробуй кряж в моем дворе одолеть: чекушку ставлю и закусь». — «Запросто расклиню я твой кря-жик. Никифор, а ты, пока магазин не закрыли, иди старуху организуй на чекушку». — «Моя старуха, Митрей, не закопатся с чекушкой, ты сперва дело покажи». — «Выноси колун, Никифор!» И начиналось веселье.
Как только жених со свитой исчез в доме, с цепями появился Переверть-Клейтонов. Деловито и накрепко сковал друг с другом ходки, положив ключ в дальний карман, закурил, поджидая возвращения процессии, чтобы сейчас, в свою очередь, потребовать «выкуп» и за молодца-жениха.
Таковы были законы свадебной игры. Зимой ковали кошовы, а летом — ходки. Если тысяцкий хитрил и арендовал в «центровской» автороте автобус, то снимали трамблер.
А свадьба шла своим чередом. «Выкупали блины», бросали на «сор». Съездили и по полной форме получили свидетельства в загсе, расписались в сельсоветской книге, пели и плясали под современные пластинки.
Все закончилось столованьем в доме жениха. Это был и дом невесты. Катерина порой тайком подсказывала следившим за столом хозяйкам, где что лежит, но условия игры были приняты и соблюдались неукоснительно.
Вечером, на столованье, начиналось «пропевание». Небольшой хор старушек под началом Марфы Демьяновны пел старинные песни в честь невесты, жениха, их родителей, тысяцкого, дружков и подружек.
Витька, забравшись на печку, видел весь стол. Он не мог расслышать слов «пропевания», но по влажным блестящим глазам сидящих чувствовал, что в песнях идет разговор о тяжкой прежней доле молодых. Люди плакали не только от воспоминаний, но и от сравнения: ведь до этого дня вся жизнь Катерины и Кондрата была как на ладони, трудная, но согласная жизнь. И годы прошли не масленые, войну перевоевали, а выстояли, потому как сильными оказались и душой и телом. Думала ли Катерина, затевая свою необычную свадьбу, что она будет открытым уроком и для молодых; приходите, смотрите, как мы любовь свою несем, если есть охота, учитесь, а коль чем недовольны, то и подскажите.
Душевным было «пропевание», но уж очень грустным — ведь слова шли из далеких времен. Витька слушал щемящие голоса старушек, но внутренне не соглашался с их приговорами. Может, раньше так и было, что женитьба, что солдатчина, но сейчас ведь другое время, и жаль, что какой-нибудь умный поэт не взялся и не придумал новых, современных слов для «пропевания». Витька подманил на печь, огромную русскую печь, друзей — Шурика, Кито, Доню, пошептался с ними, те согласно закивали головами, но, прицыкнутые Иваном Мазеиным — при «пропевании» говорить не полагалось, — затихли.