«Вожжи! Надо сказать лишь крохотное спасительное слово — вожжи… Интересно, почему оно, это слово, кажется похожим на жука? Ведь вожжи совсем не похожи на жука…»
Вот лица проясняются, появляются носы, глаза…
«Вожжи! Вожжи! Вожжи!»
Витьке безумно хотелось выстрелить этим маленьким словом в принимающие нормальные очертания лица, с горечью и отчаянием выпалить их пулеметной очередью. Но он сказал тихо:
— Воды…
Он не мог объяснить причин своего поступка, когда хотелось сказать одно, а получилось другое, ни через минуту, ни через день, ни через год. Наверное, не надо было и объяснять. Ведь сказал же. Сказал! Сказал!
Сказал не то, что хотелось от минутной слабости, а то, что было нужно, для себя нужно. И для людей — ведь силос он закладывает не для собственной персоны.
Из обсыпанной травяной мелью лагушки Витька долго, неотрывно пил холодную колодезную воду. Уже не хотелось пить, вода стекала по шее, за ворот, прочерчивала темные линии на одежде, а Витька все держал деревянную лагушку над собой на вытянутых руках, будто ждал, что вот за последней каплей воды тонкой струйкой из крохотного летка потечет необыкновенной силы живительный бальзам, с помощью которого он и додюжит сегодняшний первый день силосования, одержит свою первую, пускай и маленькую, победу над собой. Но вода вытекла, а бальзама не было. Витька махнул рукой — лагушка поплыла вверх.
Застонала очередная подвернутая телега и очередной, уже примерно двухсотый воз шлепко упал вниз, к Витьке. Надо было его утрамбовывать.
— Слышь, Черемуха, чтоб голова кругом не вертелась, думай тоже о чем-нибудь круглом, вертячем… Ну, к примеру, об осенней ледяной вертушке, — посоветовал появившийся на краю силосной ямы Макар Блин. И исчез, будто это был не живой председатель, а всего лишь привидение — везде надо было поспеть голове.
А Витька понукнул Гранита и начал думать о «круглом, вертячем».
Круговушку, так ее называли все черемховцы, кроме Макара Блина, устанавливали осенью по крепкому льду, когда озерный панцирь не хрусткал под ногами, а пробивался лишь со второго удара обухом топора. Посередь озера, что совершенно круглой сковородой вклинилось между Черемховкой и садом, забивали в дно длинную оглоблю, на которую насаживали огромное заднее колесо от брички-бестарки. К колесу проволокой прикручивались две жердины, и несколько коротких стежков вставлялось между спицами. За стежки раскручивали круговушку, а к жердинам цеплялась ребятня на коньках, санках, а то и просто так, на подшитых автомобильными покрышками валенках.
Председатель круговушку называл учено: аттракцион! Она была зазимкиным праздником. Когда пометет да понесет, не очень-то разыграешься на улице.
К жердинам крепили и факелы. Огни после сильной раскрутки очерчивали огненное кольцо, из которого, точно искорки, тоже с факелами, отделялись саночники, счастливчики, обладавшие коньками-ледянками, — эти летели по ровной глади до самых береговых камышей. «Автогонщики», так называли тех, кто катался на подшитых резиной пимах, отрывались тяжело, и скорость их гасла у первой ледяной заструги.
До позднего вечера стоял на круговушке гвалт. Приходили и большаки. Женихи подсаживались в санки невест, это не возбранялось, принародно и поцелуи шли под общий смех, и уносились саночки черными торпедами в чернильную темноту, откуда к светлому кругу возвращались не скоро, а если и возвращались, то какие-то чумные и донельзя веселые.
Может быть, потому любил Витька эту немудреную забаву. Тех красивых игрищ-хороводов, о которых ему рассказывала бабушка, он и в кино не видел, поздно родился. А война и совсем их праздники обеднила — не запоешь, когда увидишь почтальонку с «похоронками» в руке. И чужому горю нужна была тишина, чтобы легче можно было с ним справиться.
Витьке казалось, что в этой суматошной праздничной круговерти и есть пока непонятная для него загадка — откуда в селянах столько силы: людей-то много похоронили, а вот без уныния живут, с шуткой да прибауткой, с соленым словцом да с розыгрышем, с принародным нестеснительным поцелуем да с украдчивым, там, в синих дальних камышах. Так мог ли он, выросший с ними же, на этой же отцовской земле, плаксиво закричать «Вожжи!», а не сказать тихое и твердое «Воды!».
Фиолетовая стынь круговушной ночи, ломкий, ждущий настоящего снега воздух, который как будто наполнен был тихим-тихим звоном, скрип стежков и колеса, хруст льда под коньками, штрихи факелов, уносящиеся в камыши торпеды саночников — все сейчас зримо встало перед Витькой в этой парной силосной яме. И стало как будто легче, словно совет думать о «круглом, вертячем» и впрямь помог. Яма уже не казалась такой прожорливо-бездонной, заметно начал приближаться край, трава сейчас шуршала мягко, а не шлепалась мокрой липью, осатаневшие комары и пауты, донимавшие Витьку и Гранита всю половину дня, куда-то поднялись. Правда, за ворот падали скользкие ужи, видимо, выкачивали ставровскую болотину, но Витьке ужи нравились, он навертывал их на пальцы спиралями, раскручивал и выбрасывал вверх, прямо к женщинам, отчего те оглушительно кричали «змеюка!» и разбегались по сторонам, давая несколько минут отдыха и ему, и Граниту.