— Восемь тыщ двести двадцать пять рублей шестьдесят девять копеек!
Члены правления молчали — всем было известно, что такое ложка к обеду: сенокосилки конные, новенькие, заводские, к началу покоса. Старые разбиты. А на «руках», на ручном покосе, далеко не уедешь. Передержишь траву, израстет, скотинка зимой ответит тебе голодным криком. Вслед за сенокосом, прямо по пятам, идет уборка. Да и небесная канцелярия не будет тянуть месяцами. Недельку-другую выкокорит, и будь здоров! Оплошал, не уложил сено в стога — читай коровам газеты.
— Товарищи члены правления, — глядя куда-то в сторону, медленно начал председатель, — на школьный дом есть… имеется покупатель. Десять тыщ, не торгуясь. Яков, пригласите с крылечка Марью Васильевну…
Марь-Васишна и без приглашения оказалась в комнате. Видимо, стояла под дверью и весь разговор слышала. А потому и сказала, как бы закругляя мысль Макара Блина:
— Ага, только в сберегательну кассу в одночасье обернусь… Десять тыщ, поверх пять сотен, ежли печеклад печь докладет да железа на сенки выпишете… В одночасье…
Это были сенокосилки, новенькие, заводские, еще, наверное, в душистом солидоле, конные сенокосилки.
— Кто желает выступить? — по-прежнему не глядя на односельчан, проговорил председатель, чувствуя, как дрогнул голос.
Напряженная тишина повисла в доме. Даже счетовод в углу, бесстрастно строчивший на счетах, примолк — как-то повернется? Десять с половиной тысяч через час. Живыми деньгами! Это в такую-то пору, когда надо сенокосилки выкупать. Утопающий за соломинку и то хватается, а тут целых десять тысяч. Десять!
— Товарищи, воды в рот набрали, что ли, — попробовал расшевелить членов правления Макар Дмитриевич. — Сенокосилки, сами понимаете…
Да, все сидящие понимали. И вроде не понимали, потому что молчали. Бригадир… Заведующие фермами… Да им ли объяснять, что такое новенькие конные сенокосилки?! Макар Блин даже вспотел. Никогда такого не было. Задан вопрос, а никто не хочет по нему высказываться. Обычно приходится составлять очередь — не бывает на заседаниях правления молчания. А тут тишина, и только.
Тишина… Понял Макар Блин, какая это тишина… Сродни она была той, что висела в «столовой» на сходе, когда было поставлено на обсуждение дело порубщицы берез в Смородинном колке. Сродни!
Вытер платком пот председатель. Тихо сказал Сиренчиковой:
— Вы свободны, Марья Васильевна.
— Как «свободна»? — не поняла Сиренчикова. — А дом? Уступаете или?..
— «Или», — резко сказала Ефросинья Петровна. — Вот именно, «или»! Я, по крайней мере, буду голосовать за это «или»!
— А я по-другому и не думала, — скривила в усмешке губы Марь-Васишна. — Потому что сами заинтересованы… Тоже солдатка и тоже безмужняя…
— Ошибаетесь, Марья Васильевна, домик мой непохож на терем, но ничего, еще подюжит. И если вы внимательно… внимательно подслушивали, то должны были заметить, что говорила я о солдатках-колхозницах. Еще добавлю — о многодетных. Школьный дом теплый, очень теплый, а ребятишки тепло любят.
— Кто тепло не любит, — развела руками Марь-Васишна. — Только оно, тепло-то, денег стоит…
— Не всё, — сказала Ефросинья Петровна. — Не все тепло продается… В сорок первом эвакуированные ленинградцы к нам приехали… Разве кто брал за постой деньги? Никто, кроме вас. Хоть и не слишком жарко топились печки в военную годину в наших домах, а люди породнились… Уехали ленинградцы в свой город, а письма хозяюшкам как родным пишут.
— И мне присылают, — ответила Марь-Васишна. — Открытки…
— Правильно, открытка не письмо, ничего в ней писать не надо — здравствуй да прощай.
— Дак уступаете дом? — повернулась Марь-Васишна к председателю. — Сенокосилки обратно же выкупать надо… А я в одночасье…
Мельком взглянув на Марь-Васишну, заговорил как бы издалека председатель:
— Вот какое дело мне поручено. На днях я был в городской больнице у нашего Митрофана Черемухи. Ну, то, се, посидели-поговорили, о делах колхозных, о делах лечебных… Худо с организмом у Митрофана. И врач вначале предупредил: пугать не стану, скрывать не хочу: месяцок-другой протянет, и точка. Да и Митрофан, видно, знал об этой «точке», что хоть и всю встречку держал на лице улыбку. Умереть — не родиться, надо уметь. Умело и умно умирал наш Митрофан — я ведь частенько навещал его в городской больничке. Сделал кой-какие распоряжения Митрофан насчет своего холостяцкого хозяйства. Дом колхозу отписал…
Марь-Васишна, не понимая разговора, недоуменно смотрела на председателя: при чем тут умирающий в городской больнице Митрофан Черемуха, его холостяцкое хозяйство и она, Сиренчикова?! Но Макар Блин не торопился с подводом к сути. Говорил неторопливо и весомо, будто выступал не на заседании правления маленького колхоза, а на областном партактиве.