Потом они ехали по узкой полевой дороге. В пояс им кланялись тяжелые колосья поспевшей пшеницы. Мягкими волнами перекатывалась золотисто-серая спина хлебного поля, беспрерывно меняя цвет: то ярко загораясь под лучами выглянувшего на короткий миг солнца желто-оранжевой льнянкой, то, потухая, подергивалось дымчатой пленкой стального тысячелистника. И само солнце наполнялось запахами и цветом земли: вот оно подгорело от неяркой пшеничной желтизны, потом заголубело первовесной свежестью, вот затлело скупо, белесо. Солнце спокойно, оно понимает, что дело его, в общем-то, сделано — сейчас слово за человеком.
Витька ехал, закрыв глаза, но видел хлебное поле во всю его ширь, все его изгибы, островки колков, похожие на упавшие на землю зеленые облака, серебристую морось испарений напитавшихся влагой колосьев. Накрученные ветром вихры были похожи на воронки от разорвавшихся снарядов…
…И вдруг в одной Витька увидел отца. Нет, ошибки не могло быть: по оставшимся в доме фотокарточкам он помнил его лицо: прямой литой нос, скупые на улыбку губы, упрямый подбородок и широкие, как у ребенка, всегда готовые к удивлению глаза.
Витька посмотрел в глаза отца.
— Я знал, — сказал Витька тихо, — ты не насовсем погиб…
— Насовсем, Витя.
— А я не верю! — закричал Витька.
Рванулся с воза, упал на землю, потом, вскочив, понесся к тому вихру-воронке, в котором стоял его отец минуту, нет, мгновение назад.
Астахов едва догнал его.
— Пустите, там папка!
— Виктор, очнись!
— Мой отец!..
И, поняв, что это был лишь сон-видение, Витька упал на теплую землю, уткнулся в пшеничные колосья и долго лежал так, вздрагивая всем телом от слез, слез беззвучных, мужских.
Астахов не поднимал его и не успокаивал. Он лишь присел рядом, достал кисет с табаком, ловко, вдоль строк, оторвал газеты на завертку и, скручивая самокрутку, вспомнил фронтовое: «Иван, до какой буквы докурить?». А Иван Черемуха все четыре года отвечал неизменное: «Сам знаешь, до Виктора».
Сушилка работала «на все сто», как любил говорить Макар Блин.
Но сушилка и в самом деле работала так, что о ней смело можно было сказать — «на все сто». Днем и ночью гудело в прожорливых топках долготье. В ход пошли старые соковины, которые еще весной были поставлены в пирамиду около столярной мастерской. Березовые соковины ошкуривали, выдерживали под солнцем, выгоняя лишнюю воду, потом самые крепкие подбирали на полозья, ободья колес, спицы, для чего запаривали в воде, снова выдерживали и после этого пускали в дело. Не всякая соковина проходила длинный путь испытаний на крепость: то ломалась, то давала трещину, то не хотела гнуться, то, наоборот, гнулась сверх нужной меры, будто была резиновой. Негодь оставляли в пирамиде. И стояли соковины под всеми дождями, под всеми ветрами, неприкаянные и бесполезные, пока не приходила сырая осень, чтобы сушильными печами подобрать, подчистить весь лишний деревянный хлам.
И ток, на котором расположилась сушилка, не затихал ни днем ни ночью. От комбайнов «Сталинца» и «Коммунара» непрерывным потоком шло зерно. Хлебным запахом, казалось, пропиталось все: небо, воздух, деревня, озеро, даже запах поспевающих яблок из сада не мог устоять, сдался, уступил на время место хлебному.
Три огромных вороха высились рядом с сушилкой. Около четвертого стояла веялка «Висхом», пузатая, похожая на небольшой паровозик. Она привередливо сортировала пшеницу, отбирая лучшую на семена.
Длинными желтыми языками лизали низкие облака зернопульты. Зерно пропускали на них, чтобы оно от живья не начало гореть. С помощью зернопультов хлебные вороха постоянно меняли место, отчего были похожи на песчаные барханы пустыни.
Разговористо бормотала пропускавшая горох змейка-грохот. А чуть поодаль, под тесовым навесом, Аристарх Башарин на решетах отсевал пшеницу, намеченную председателем на раздачу авансом.
На вздыбившийся в водополье лед были похожи серебристые бурты овса.
В несколько установившихся в последнее время ведреных дней заполнился хлебом весь ток. Из-за хлебных круч не стало даже видно сушилки. Казалось, что труба дымит прямо из земли. Попросушней пошла погода, и сразу обеспокоился председатель: больно старыми были печи и дымоходы сушилки.
— Ты, Григорий, присматривай, — подолгу оставаясь в ночь, предупреждал председатель главного сушильщика.