— Что ж, разберемся с обстановочкой в последней раз.
Пошел к будке обходчика, долго там о чем-то с ним говорил и вернулся, неся на своем тощем костистом плече шпалу. Потом выкопал для нее глубокую яму. Зарыл. Набросил тросовую петлю на этот крепкий стояк.
Сейчас «мериканка» совсем было выползла на пригорок, но в самый решающий момент лопнул трос. Концом его хлестнуло по радиатору, перебило патрубки, радиатор запарил. Машина опять сползла в яму.
— Начнем все сначала, — сказал Астахов, принимая от Витьки очередную раскуренную «козью ножку».
И он стал сращивать концы лопнувшего троса. А Витька направился к ближним машинам, попросить курева — астаховский кисет опустел.
Несколько папирос ему дал шофер из «Звезды». От него Витька узнал новость: оказывается, тоже везет последний вес в счет хлебопоставок.
Когда Витька вернулся к своей машине, Астахов чинил патрубки радиатора. Ловко он работал. Шаги были быстрыми, движения — точными. Казалось, машина и та устала и если бы могла говорить, то попросилась поспать часок-другой. Но Астахов хоть бы что. Вновь накинул трос на стояк. Завел мотор.
Медленно, словно не желая покидать насиженную за ночь яму, «мериканка» вышла на середину грейдера. Метров через двадцать начиналось полотно, покрытое шлаком, там уже можно было ехать спокойно. Но Астахов задним ходом направил машину к темным силуэтам, застрявшим еще со вчерашнего дня. Витька сказал ему, что шофер из «Звезды» тоже везет последний вес.
— И хорошо, — ответил Астахов. — Вот вместе и получим последние квитки.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Осенинами в народе называют второй приход осени. Выпадают осенины на последние дни сентября, где-то после двадцатого. В первый осенний приход семь погод на дворе: сеет, веет, крутит, мутит, ревет, сверху льет, снизу метет. А в осенины земля будто очищается от ненастья. Неведомо куда уходят морошные облака, небо заново слабо голубеет, и голубизна эта отличается от летней своим спокойствием. К осенинам земля становится похожей на родившую здорового ребенка женщину: вся она немножко уставшая и бесконечно добрая, довольна только что отшумевшими родами — уборкой урожая. Лунным серебром тлеет стерня, приземистыми грибами-боровиками стоит на межах и в колках сбитая в зароды солома. И лишь деготно выделяются вспаханные зяблевые клинья. Березовые колки, если в них нет боярышника да осины, в это время горят одинаково ровным золотистым пламенем, и похожи они на расписанные на полотне костры — взметнулся огонь, да так и застыл. И стоит лишь добавить один, совсем крохотный мазок, чтобы пламя ожило, затрепетало, полилось из колков через край и затопило вплотную подступившие поля. Мазок этот внесут неласковые октябрьские астафьевы ветры да покровские морозцы. На покров, говорят, до обеда осень — игрушка, а после обеда зима — старушка. Но это будет потом, после осенин…
На посадку берез в Смородинном колке вышли все черемховцы. Попробовал было Макар Блин навести свой, председательский, порядок, но мало что у него получилось, хотя он по всем правилам огородную бригаду отправил к капусте-барыне, возчиков зерна к складам — закладывали семена, Ивана Мазеина на элеватор — сдавали горох, животноводов на ферму — не дай бог, дойку задержать. Оставил вокруг себя школяров, могутных старичков Семена Астахова. Пусть и хитер был председатель на работные наряды, да ведь его односельчане тоже не были лыком шиты, не ночью в кути прикухонной родились. Огородники капусты нарезали на машину, отправили в центр, да и перестали: без хорошего примороза какая капуста, так, листья одни зеленые. Возчики у складов все дела мигом решили, и заведующий их отпустил. Иван Мазеин на станцию обернулся одночасьем, горох сдал, квитанцию привез. Доярки с коровами быстренько управились. В общем, после обеда в Смородинном колке собрался весь колхоз — хоть с отчетом председатель выступай.
Кондрат Шамин, с утра направленный на ремонтный заводик, вернулся с грузом, привез литой чугунный памятник, который заказали еще с весны. Памятник установили на самом взгорке. Встал он ровно, будто солдат перед боевым знаменем. Ярко пламенела на его верхушке красная звезда.
Памятник… Не скорбной тяжестью веяло от него, а светлой силой. И сама поляна будто посветлела, стала шире и просторней, словно Смородинный колок как-то разом раздался в плечах, приняв этот чугунный четырехгранник. Луч солнца, попав на шершавые грани, не смог соскользнуть, впился в шероховатый чугун да так и остался на нем, отчего и сам памятник, и обступившие его березы, и черные курни смородины затлели неярким малахитом ранних озимей. Редкие кучевые облака по неведомой команде начали обтекать колок, и памятник — о, чудо природы! — сделал этот неказистый лесок с небольшой полянкой живым, начавшим медленное движение к далекому горизонту, как будто был не обыкновенной литой тумбой, а сказочной лодкой с такой же сказочной мечтой.