Я неуверенно улыбнулась в ответ, присаживаясь рядом с ней и думая, что бы такое сказать. Но попутчица, видимо, поговорить любила, да и отсутствием любопытства не страдала.
— Этот твой, лохматый, не знаю, кто он тебе, спать-то тебя уложил, позаботился, ничего не скажу. Я вот только не пойму, куда он вещи твои дел? Я как ставила свой чемодан и рюкзак, так сразу обратила внимание, что ничего нет. Или, может, ты на день аль на два в столицу-то махнула? Да и то, молодежь любит налегке, словно мотыльки, летать. — И она снова раскатисто рассмеялась.
Я поняла, что ни вещей, ни документов у меня нет, почувствовала, что бледнею, и сумела только пролепетать:
— Лохматый?
— Ну да, лохматый, это я его так определила, да ты не обижайся на меня, малышка, я ведь не со зла. Давненько я таких волосатиков не видала, парни-то сейчас все больше бритые наголо ходят, ишь моду взяли, да еще цепями обвешаются, ровно псы дворовые, идут и звенят. А твой-то нет, прическа длинная, волосищ много, да и усы, ну чисто ряженый! Я уж было решила, что поп, но ведь в этих штанах-то джинсовых попы не ходят, да и ты на попадью не смахиваешь. Тоже в штаны обряжена и без платка, только уж больно бледненькая, хвораешь, что ль? Твой-то сказал, что ты два дня не спала, выспаться тебе нужно, мол. Сунул мне билет твой и деньги за постель, чтобы у проводницы взяла, значит, ты-то сама как неживая, словно кукла заводная была. Так проводница мне постель для тебя и не дала, опосля сказала, ну твой ее как-то сговорил, влез и быстренько все застелил. А как ты легла, тут же и подался, торопыга. Кто он хоть тебе есть, торопыга этот, муж, что ль? Ишь ты, одну отпускает, не ревнует разве совсем? Мой-то первый хороший был человек, а без себя ни на шаг не отпускал, словно собаку какую на поводке держал. Второму-то водка глаза застила, на первом месте она у него была, да и то нет-нет, а взревнует, особо не пойдешь никуда. Это теперь я, как схоронила обоих, так и свободная стала, а раньше ни-ни, сестру навестить не моги, во как жила.
Тут в разговор влез мужчина с верхней полки. Он уже не лежал, а сидел на краешке, свесив вниз худые синюшные ноги и ничуть не смущаясь тем, что из одежды на нем были только трусы ярко-розовой немыслимой расцветки.
— Ишь, расхвасталась, двоих она схоронила. Да такая бегемотиха кого хошь со свету сживет, одной массой задавит. Совести нет ни грамма, мужики в землю сырую ушли, а она раскатывает себе для удовольствия, да еще и хвастается, стрелять таких надо. — Мужик говорил скрипучим, как несмазанная телега, голосом. Чувствовалось, что наболело у него давно, а словоохотливая тетка просто попала под руку.
Женщина, столь неожиданно обруганная, опешила на мгновение, но тут же опомнилась и рассвирепела.
— Это кого ты тут бегемотихой назвал, а?! Голяк неприкаянный! Да на тебя дунь — ты и рассыплешься, поскольку сгнил давно от самогонки да портвейну копеечного. А еще туда же, задираться. Доходяга непромытый! Да у меня мужики аж скрипели от чистоты, если хошь знать, чё один, чё другой, да и одеты были прилично, не чета тебе.
В этот момент дверь купе резко поехала в сторону, в проеме появилась ярко-блондинистая проводница с мелкой завивкой на голове и резко-выразительными от расплывшейся туши глазами. Она начала говорить какие-то ранее заготовленные слова, но тут же поперхнулась и после секундного замешательства выпалила:
— Что за скандал? Мужики, вы в своем уме?! Один в майке и трениках, другой вовсе в одних трусах. Постыдились бы! Вон женщины уже и одеты, и умыты, и причесаны. А ну, живо одеваться! Чай не в деревню, в Москву приехали.
Мужчины что-то смущенно забубнили, но проводница, рассеянно глянув в окно, охнула и выбежала в коридор. Я тоже посмотрела в окно: мы подъезжали, поезд замедлял ход. Все сразу засуетились. Я сидела безучастно, придвинувшись к окну, чтобы никому не мешать, держа на коленях свое скудное имущество, сумку и куртку. Я совершенно не знала, что мне делать и как быть. Пойти сначала в милицию или же сразу в психушку обращаться? Но чем мне поможет милиция? Ничем. Я ведь не маленький, потерявшийся ребенок, а взрослый человек, и, значит, должна сама решать свои проблемы. Ну а психушка — это на самый крайний случай, когда уж совсем ничего не останется: или петля, или дурдом. Впрочем, я не о том думаю. Сейчас поезд остановится, я выйду на перрон… и что? Куда я пойду? Может, попросить женщину приютить меня, она вроде бы добрая? Ну хоть на день-два, я успокоюсь, и память вернется. Эта неизвестная личность, «лохматый», сказал, что я два дня не спала, не от этого ли со мной такое приключилось? Я, правда, представить себе не могла, чтобы от недосыпа кто-то мог потерять память, но мало ли? Я понимала, что от полной безнадежности хватаюсь за эту мысль, как утопающий за соломинку, но если больше не за что было хвататься? Увидев в окно, как появился и медленно поплыл перрон, я отчаянным усилием превозмогла нерешительность и открыла рот, чтобы попросить о приюте, но тетка вдруг взвизгнула, радостно тыча пальцем в окно: