Глубокой ночью мы были в капсуле. Плохо помню, как мы добирались, всю дорогу я билась в истерике, Койту пришлось нести меня на руках сквозь внезапно поднявшуюся метель. Антигравы его отказали — два попадания плазмов не прошли бесследно — и последние километры он буквально продирался через сугробы, ветер и снег… И старался не разбудить меня, ослабшую от слез и нервного истощения.
Недобрым было мое пробуждение — не каждый день просыпаешься и осознаешь, что по твоей вине погибло шесть человек…
Койт принес мне чашку горячего шоколада. Теперь нас осталось только двое — против тысяч криогов и сорокаградусного мороза. Только двое…
— Койт, — мне с трудом давались слова. — Скажи, есть ли шансы… что хоть… хоть кто-нибудь выжил?..
Он закрыл глаза. Лицо его, неспособное побелеть, приобрело сероватый оттенок.
— Было четыре или пять взрывов, я не смог определить точно, так часто они шли. Скорее всего они разом выбросили эн-гранаты, рассчитывая прикрыть наш… отход. Вряд ли… они выжили. Слишком филигранно надо было забросить эн-гранаты, чтобы не пострадать самим, у них просто не было времени на расчеты… на таком малом пространстве…
Как хотела бы я снова расплакаться, вжаться в его широкую грудь в поисках утешения… Не вышло. Что-то подломилось во мне, какой-то кусочек сердца заиндевел, его поглотила стужа…
— Эн-гранаты… Это начальное «эн» что-нибудь обозначает?
— Да, разумеется. Нильтем.
Конечно, НЕОБРАТИМОСТЬ, конечно… Что еще могло унести жизни ни в чем, кроме чувства долга, не повинных людей?! Иреа очень точный язык, в нем найдется название даже такому процессу… Необратимость…
— Ирина?
Честно сказать, я слабо воспринимала окружающее. Металлические стены капсулы плыли перед глазами, так и норовя ударить в лицо… Огромный Койт с фиолетовой кожей превратился просто в смазанный блик.
— Ирина!!!
Я встряхнулась. Видение пола, наваливающегося на меня, испарилось. Я едва не разлила шоколад.
— Не вини себя. Таков был план. Помнишь, ты задремала под деревом? Тогда Тиор с Флинером и разработали схему, как спасти тебя, если все пойдет… так, как пошло. Ты — названная сестра Императора, мы не могли дать тебе погибнуть.
— Постараюсь, — я кивнула, пытаясь выглядеть спокойной. Они на полном серьезе обсуждали самоубийство во имя спасения моей жизни!
— Я думала, никто и не заметил, что я сплю.
Он улыбнулся одними лишь глазами цвета неба.
— Сложно было не заметить.
Странным, инородным звучал наш натянутый смех. Похоже, мы начали смиряться — мы живы, остальных больше нет. Фурии покарали нарушителей границ Дита.
— Думаю, нам необходимо вернуться. Хотя бы, чтоб захоронить останки.
— Вернемся, — ответил Койт. — Как только закончится буран.
Дни 37–40.
Метель угомонилась на третьи сутки, под вечер. И смолчать об этих трех днях было бы ложью. Страшнейшим пароксизмом лжи — обманом самой себя.
Не одиночество толкнуло меня к нему, нет. И даже не стремление сблизиться с единственным человеком на Дите, нет же, все было много сложнее. И проще, как проста и сложна белизна и капля утренней росы.
Любовь — она не аморфна, она умеет появляться под разными личинами, в разных ипостасях.
Почти маниакальная одержимость Брендоном, незримыми нитями опутавшая мое сердце и мои сны, не вступала в конфликт с небывалой нежностью, что связала Койта и меня.
Мы были донельзя странной парой: худая, метр шестьдесят роста, бледненькая землянка и силач с Глацинии. Я уж молчу про цвет его кожи…
В тот самый первый раз… я была пьяна, дьявольщина, а что еще прикажете делать, будучи запертой в крайне ограниченном помещении на абсолютно неограниченный срок?! В памяти кулона не было данных о возможной продолжительности здешних непогод, а связь с Аной отсутствовала. С Аной и со всем миром… Синонимично.
Буран… Наш стражник и наше проклятие. Как водится, любое проклятие может обернуться благословением…
Капсула с восьмью системами жизнеобеспечения, отсеком с запасным оборудованием и мини-кухней воспринималась мной, как западня. Зато в охладителе нашлась масса зверского зелья, называемого стурм — и я принялась планомерно его уничтожать. Через пару часов Койт присоединился ко мне.
Мы не могли плакать, и потому пили, пили всерьез, без тостов и заупокойных, из широких стаканов.
Организм стойко сопротивлялся, стаканы пустели, а рассудок оставался незамутненным, хмель сразил неожиданно, будто все, что плескалось в желудке, разом ударило в голову.