– Бабушка, голубушка, как ты там? Тепло ли тебе? – прижимала кругляш серебристый к груди. – Все помню, чему учила, в чем наставляла. И наказ твой последний помню. Поеду в Новоград к Божетеху-волхву, а там будь, как будет. Найду Нежату, так и разумею, нужна я ему, нет ли. Жить в темени и неведении сил нет.
Не успела договорить, как дверь в хоромину распахнулась, словно от ветра, да и захлопнулась. Влада, утратившая дар наполовину, и та почуяла, что Добромила покинула ее насовсем, дух ее унялся, услыхав слова внучкины, а стало быть, сказала Влада верно и разумела правильно – ехать надо.
– Благо тебе, бабушка, – прошептала ведуничка тихонько. – Чуть просохнет, так и тронусь с места.
Уверилась твёрдо, с тем и уснула сладко, да так, как не спала уж очень давно. Утром, умывшись, поутричав, сметала долгие косы, надела шитый охабень и пошла к Радиму Лутому. Ступила на богатое подворье, да удивилась, когда сам хозяин вышел к ней, будто знал, что придёт:
– Здрава будь, Влада. Давно уж жду, почитай с самой зимы, – сказал тихо, прищурился. – Раньше-то часто заходила, а теперь что? Мужа позабыла, вестей не ждешь?
– Всегда жду, дядька Радим, только ты ведь не рассказываешь ничего, – Влада и сама сторожко смотрела на богатого Лутого, все думала, с чего речи такие. – То отговариваешься, то руками разводишь. Прошлой осенью помнишь ли? Сам и обсказал, что Нежата тебе ни друг, ни родня, чтоб знать, как живет и где обретается.
Радим двинулся к девушке, навис над ней, плечи расправил:
– Верно, ни друг, ни родня. А ты кто есть? Жена оставленная. Другая уж давно бы за мужем пошла, хоть пешая, хоть как. А ты все возле бабки обреталась, оставить не желала болезную, – вроде грозил.
Влада не убоялась, чуя за собой правду: голову подняла высоко, брови изогнула гордо:
– Твое ли дело, Лутой? В чужой род не суйся, в свой заглядывай. – Почуяла отголосок Прави и даром потянулась к Радиму. Почитай все силы слила, что копила уж два года, с той ночи, когда девичества лишилась, расходуя только лишь на болезную Добромилу, поддерживая в ней живь до самого конца.
Радим замер, затрясся, а потом и попятился от ведуньи:
– Щур меня…
– Говори, что знаешь о муже моем? – держалась твёрдо, но уж знала, что после такого долго еще сил не будет – копить и копить.
– Не ведаю, Влада, не ведаю, – зашептал мужик. – Велесом клянусь! Слыхал, что в Новограде он опричь брата-князя, а боле ничего…
– А меня зачем ждал? Отвечай! – держалась из последних сил, давила на Лутого.
– Так ить Добромила померла, чего ж тебе тут сидеть? В Новоград пойдешь, не инако. Так и упреждаю, чтоб напрасно себя не мучила. Чай, две зимы миновало, как нет Скора с тобой, забыл, поди, – Радим белый стал, едва стоял.
– Помнит меня, подарки шлет. Ты почто напраслину наводишь? – Владка взялась защищать любого, но сил уж не осталось. – Услыхала тебя, дядька Радим. Иди в дом, испей горячего.
И пошла с подворья – ровно, гордо – в глазах муть, ноги трясутся. Дар все силы забрал подчистую.
Не помнила, как добралась до хором своих и упала на лавку, лежала, будто птаха подраненная: руки в стороны, как крылья разметала. Провздыхалась уж ввечеру, глянула в окно на небо серое и низкое, а потом как почуяла, что дожди будут идти долгонько. Едва не заплакала, кляня свою невезучесть! И сколь еще ждать сухоты, чтоб дойти до Новограда?
Так и потекло время, покатились дни серые в дождях и сумраке. Ни единого просвета, ни одного солнечного лучика не послал Ярила на Черемысл и Загорянку, будто обошел заботой, наказал за что-то народец.
Едва листки на деревьях появились, едва просохли дороги, и пришел в Загорянскую весь первый торговый обоз, Владка начала собираться. То метала торбу с одежкой, то прятала ее обратно, все не решалась пойти в огромный град, где народу тьма и еще возок. Но более всего опасалась, что прав дядька Радим и ее, жену оставленную, не вспомнит любый муж.
Одним утром – хмурым и холодным – дверь Владиных хором распахнулась и на пороге показалась Беляна:
– Не ждала? – говорила весело, улыбалась, а на лице места живого не было: синяки и ссадины.
Влада едва не упала, смотрела на подругу и не узнавала! Исхудала, осунулась, в два раза против того, какой перед свадьбой была. На плечах облезлый охабень, на ногах сапоги худые.
– Белянушка, как ты? Откуда? – бросилась в подруге, обняла, потянула к очагу. – Садись, согрейся.