Глава 10
Мальчик из боярской семьи долго может не замечать наступающего оскудения. Ну, разве со стола исчезают осетрина и каша сорочинского пшена, и мать говорит, что своя, пшённая, - не хуже! И Стефан молчит, супясь, ест простую пшённую, даже с остервенением. И изюм становится редок, его дают детям по горсточке по праздничным дням. И когда Варфоломей повторяет свой поступок ещё и ещё раз, то его, отпуская из дома, переодевают из белополотняной в холщовую рубаху, при этом нянька, пряча глаза, бормочет, что так способнее, не замарает дорогой, а если замарает, так легче и выстирать... И коней - всё меньше на дворе. И уже пошёл счёт: кому какая принадлежит лошадь, и им, малышам, достаётся на двоих один конь, пожилой меринок, да и того весной забирают пахать поле. Однако перемены в еде и в рубахах не трогают Варфоломея. Может, только умаление конского стада он и замечает. Но разве ему жаль своего коня для братика Петюши?!
Иных потерь и убытков отроку было не видно. А когда мать принималась, сказывая, штопать и перешивать свои платья, так становилось даже уютнее и милее. Можно было подлезть ей под руку и, внимая рассказу, смотреть, как ныряет в складках ткани игла в пальцах матери.
Другое дело Стефан. Тот оскудение дома переживал болезненнее родителей. Его коробило, когда отец брался за топор или запрягал коня.
Вопросы и взгляды сверстников задевали его, и он вырабатывал в себе гордость в походке, в посадке верхом чуть небрежной, в прищуре глаз, в том, как сказать, как ответить, в презрении к земным благам.
На днях один из приятелей, Васюк Осорьин, похвастался новым седлом с бирюзой и красными каменьями, купленным в Орде. Стефан хотел снебрежничать, но засмотрелся на работу мастера из Бухары, на извивы узора и сочетание тёмной кожи, золотого письма и небесно-голубых, в серебряной оправе, пластин бирюзы, среди которых тёмно-красные гранаты смотрелись каплями пролитой крови...
- Твой батька с Аверкием в думе сидит, так мог бы, поди, и тебе покупать чего поновей! - изронил Васюк, кивнув на седло Стефана.
Стефан потемнел лицом, скулы свело, - хоть Васюк и не хотел издеваться, а так, с языка сорвалось, - не ответив, ожёг коня плетью и пошёл намётом, не разбирая дороги, полосуя бока гнедого.
Холоп, отстав от молодого господина, кричал ему подождать. Стефан ничего не слышал, кровь била в уши, и только уже подлетая к дому, умерил скок, начав приходить в себя. И тогда стыд облил его: как это он, из-за седла, из-за собины! Прельстили драгие камни! Его! Книгочея!
Во дворе стояли кони, возки и телеги. По наряду признал, что в доме - Тормосовы. Приехал, значит, и Фёдор, родня ему, поскольку был женат на старшей сестре, и Иван Тормосов, младший брат Фёдора. И баб, верно, навезли, и холопов! - подумал Стефан, рассёдлывая и вываживая коня. Он стеснялся войти в горницу, чтобы гости не увидели гнева на его лице и не стали подтрунивать над ним, как нередко позволял себе, на правах старшего, Фёдор Тормосов.
В горнице за столом, напротив Кирилла, сидели Иван и Фёдор Тормосовы, Онисим, стрый Кирилла, прискакавший из Ростова с тревожной вестью, свояк Онисима, Микула и ещё двое родичей Тормосовых. Был и протопоп Лев с сыном Юрием, приятель хозяина. На краю стола примостились, не открывая ртов, старший оружничий Даньша с ключником Яковом.
Уже отъели стерляжью уху, уже и от мясных блюд, от порушенного гуся с капустой и от белой каши отваливали гости, протягивая руку то к мочёному яблоку, то к сдобным заедкам, а то и запуская ложку в блюдо с киселём. Слуги разливали мёд и квасы. Мария обнесла гостей красным фряжским в серебряных чарах, и каждый, принимая чару, вставал и воздавал поклон хозяйке дома, а захмелевший Онисим даже целоваться полез, и Мария, подставив ему щёку: "Ну, будет, будет!", - останавливала и усаживала гостя...
Разговоры, однако, велись за столом невесёлые. Дмитрия в Орде казнят, это было ясно для всех, и кто станет нынче великим князем?! А от господарских дел, перешли уже к нынешней тяжкой поре, хлебному умалению, разброду в князьях, к тому, что смерды пустились в бега, прут на север, подальше от княжеских глаз, что народ обленился, ослаб в вере, в торгу поменело товаров и дороговь стоит, бесермены за любую безделицу просят несусветные цены, а холопы сделались поперечны господам и ленивы к труду.
- Надежды - на Господа! - в который раз уже повторял Кирилл. - С той поры, как князь Михайло Ярославич, Царствие ему Небесное, мученическую кончину принял, так ныне надежда на Господа! По Любви, по Добру надобно...
Фёдор Тормосов, отвалясь к резной спинке скамьи и постукивая загнутым носком тимового сапога по половице, посмеиваясь, возразил тестю:
- Бог-то Бог, да и сам будь не плох! Ты вон полон дом нищебродов кормишь, а что толку? От Господа нам всем, да и им тоже, надлежит труды прилагать в поте лица, да! Холопов-то не пристрожишь, они и работать перестанут!
- Ну, этого ты, Фёдор, не замай! Милостыню творить по силе-возможности Иисус Христос заповедал! - сказал Кирилл.
Но Фёдор, играя глазами, не уступал. Развалясь на лавке и раскинув руки, спросил:
- По тебе, так и всех кормить даром надо, а с каких животов?!
Тут и Иван Тормосов подал голос:
- Церкви Христовой достоит спасать души, а не кошели грешников!
- Почто кошели? С голоду мрут! - возвысил голос Кирилл (Стефан вошёл в палату и стал у притолоки).
- А даже если он умирает с голоду! - наступал Фёдор. - Но жаждет хлеба земного, а не манны Небесной, что с ним делать церкви? Сам посуди!
- Милостыню подают не для того, чтобы плодить втуне ядящих! - поддержал брата Иван. - Погорельцу там, увечному, в бранях за нас кровь свою пролившим, сирому... А коли здоровый мужик какой ко мне припрёт, иди, работай! А нет, - с голоду дохни! Куска не подам!! Да и прав - Фёдор, церковь души пасёт, а не нашу бренную оболочину! Отец протопоп, изрони слово!
Отец Лев, что грыз ногу гуся, отклонился, отёр тыльной стороной ладони рот, прокашлялся, глядя из-под мохнатых бровей, повёл толстой шеей, тряхнув гривой павших на плечи тёмно-русых волос, и протрубил:
- Речено бо есть: "Не хлебом единым, но всяким глаголом, исходящим из уст Божьих, - жив человек!" - сказал и, утупив глаза, вгрызся в ногу гуся.
- Вот! - поднял палец Иван Тормосов. - Не хлебом единым! Это кудесы ворожат, мол, взрежут у кого пазуху, достанут хлеб, да серебро, да иное что, лишь бы рты да мошну набить, об ином и думы нет! Дам хлеб, - беги за мной! Словно люди - скот безмысленный!
- И Христос накормил пять тысяч душ пятью хлебами! - бросил Кирилл.
- Накормил! - Фёдор качнулся вперёд, бросив кулаки на столешницу. - Так не с тем же, чтобы накормить! А чтобы показать, что оно заботы не стоило! Они же, люди, слушать Его пришли! А тут обед, жратьё, понимаешь... Ну! Он и взял те хлеба: "Режьте! На всех хватит!" Они, может, после того, со стыда, делиться стали между собой! Кто имел, - другим отдал! Может, тут и чуда-то не было! И дьяволу Христос то же рёк в пустыне! Вон спроси Стефана, он у тебя востёр растёт!
Стефан стоял, словно приклеенный к ободверине, заложив за спину руки, пошевелил плечом, и когда к нему обратились лица родителя и председящих, буркнул:
- Я в монахи пойду!
- Вырасти ишо! - сказал отец.
- Всем бы нам в монастырь идти не пришлось! - отозвался Иван Тормосов. - Худо стало в Ростовской земле!
Онисим, что в продолжение спора сидел, уставив взор в тканую, залитую соусами и мёдом скатерть, поднял глаза, потёр лоб ладонью и вымолвил, кивнув: