- Братьев стравливают! Задумали уже и город делить на полы, вот как!
- Нейметси... - процедил сквозь зубы Юрий, сын протопопа, никого не называя, но председящим было и так понятно, кто мутит воду, внося раздор между молодых ростовских князей, Константина с Фёдором.
- А Аверкий? - спросил Микула.
- Что Аверкий! - пожимая плечами, отозвался Фёдор. - Ты не можешь, и он тоже не может, не на кого опереться!
Наступила тишина. И Кирилл, махнувший рукой сыну (уходи, мол, там поешь! не время, не место!) тоже поник головой. Опереться, и в самом деле, было не на кого, если епарх городской, тысяцкий Аверкий, бессилен что-либо сотворить.
- А коли что... убегать... - довёл мысль до конца Фёдор Тормосов. - На Белоозеро или на Сухону, на Двину! Земли там немеряные, места дикие, богатые... Лопь, да чудь, да югра, да прочая самоядь...
- Уму - непостижимо! Нам, из Ростова! - насупясь, пробормотал Микула.
- И побежишь! - пригубливая чашу белого мёду, отозвался Онисим и снова потерял нить разговора, и, пролив мёд, свесил голову.
- Детки как? - произнёс отец Лев, обратясь к хозяину дома и обтирая пальцы и рот рушником. (Стефана сестра Уля, помогавшая матери, взъерошив ему волосы, уже увела кормить.)
Кирилл, встрепенувшись, отозвался:
- За Варфоломея боюсь! Так-то разумен, не сказать, чтобы Господь смысла лишил, и внимателен, и к слову послушлив, и рукоделен: давеча кнутик сплёл, любота! Лошадей любит.. Да вот только странен порой! Стал ныне нищим порты раздавать! Младень, а всё - по Христу, да по Христу... И поститься уже надумал, за грехи, вишь... Не стал бы юродом! У меня одна надёжа. Стефан! Был бы князь повозрастнее, представить бы ко двору, с годами и в своё место, в думу княжую... А ныне... Неизвестно что и будет ещё!
Глава 11
Уже позади Псалтырь, Златоуст, труды Василия Великого и Григория Богослова. Прочтены Амартол, Малала и Флавий. Проглочены Александрия, Девгениевы деяния и пересказы поэм Гомера о Троянской войне. Стефан уже почти одолел Библию в греческом переводе, читает Пселла, изучая по его трудам риторику и красноречие, а вдобавок к греческому начал постигать древнееврейский язык. Уже наставники не вдруг дерзают осадить этого юношу, когда он начинает спорить о тонкостях богословия, опираясь на труды Фомы Аквинского, Синессия или Дионисия Ареопагита. А инок Никодим, побывавший на Афоне и в Константинополе, подолгу беседует с ним, как с равным.
И уже складка пролегла между бровей у Стефана, расчертив надвое его лоб. Уже он, пия книжную мудрость, начинал задумываться о том, что стоит вне и за всяким учением и что ускользало от него до сего дня: о духовной природе человеческого знания и деяния, о чём не каждый и священнослужитель дерзает помыслить...
И как же больно задевают его уколы самолюбия от того, что он не сам надел простую рубаху вместо камчатой, а мать, с опусканием ресниц и с дрожью в голосе, сказала ему, что не на что купить шёлку... Что не из бобра, а лишь из выдры его шапочка, и не кунья, как у прочих боярчат, а хорьковая шубка на нём. Что седло и сбруя его коня, хоть и отделаны серебром, но уже потёрты, и что ратник, сопровождающий его и ожидающий с конём, когда Стефан кончит учение, увечный седой старик, а не молодой щёголь, как у прочих. И как возмущают его эти мысли о коне, платье и узорочье, от которых он не может отделаться, и краснеет, и бледнеет от косых взглядов завидующих его успехам сверстников. А те то и дело заводят разговоры о конях, соколиной охоте, богатых подарках родителей, хвастают то перстнем, то шапкой, то золотой оплечной цепью, подаренной отцом, то новым ордынским седлом, то оголовьем, то попоной или иной украсой коня. И - даром, что рядом иные дети, в посконине, в сапогах из некрашеной кожи, а то и в поршнях, дети дьяконов и бедных попов! Всё одно - стать первым! Иметь всё то, что имеют богатые сверстники, и тогда уже отбросить, отвергнуть от себя богатство, одеть рубище вместо парчи и золота!
Он боролся с собой. Поминал, что любимый им Михаил Пселл, отбросив пышное великолепие и место первого вельможи двора, пошёл в монахи... Но это вот "отбросив" и смущало. Было что бросать! Наставники прочили ему высокую духовную стезю, в грядущем сан епископа. А он хотел большего! Чего? Он ещё не понимал.
Всё чаще он, отсекая от себя возможность духовной карьеры, ввязывался в споры о сущности церковного вероучения. В мозгу подростка вырастали и рушились пирамиды идей, среди которых одна горела неугасимым огнём - спасти Русь! А что Русь гибнет, это он видел по себе, по хозяйству отца, по городу Ростову, и уже не верил, что в Твери, в Москве - иначе. Нет! Иначе не было! Всюду распад, упадок, разномыслие и кровавая борьба перед лицом Орды и католического Запада. Он лишь раз видел митрополита Феогноста, хотел поговорить, и - оробел, не смог. А тот не заметил высокого юношу с огневым, стремительным лицом в толпе учащихся боярчат и пастырских детей. Русь гибла, как и его отец, и как город Ростов, и должно совершить нечто великое, чтобы поднять, разбудить дремлющий Дух народа!
...Он спускался вниз по крутой лестнице, что вела на полати храма, в книжарню, куда он относил том соборных уложений, и, минуя двери училищу, придержал шаги. Урок кончался, и наставник древнееврейского, отец Гервасий, поучал ленивца:
- Сын мой! Достоит прилежно учить язык избранного Господом народа!
В келье, откуда выходили ученики, было душно. В оконца, сквозь жёлтые плиты слюды, проходил скупой свет. Чёрные тела книг на полках, казалось, увеличивали тесноту и мрак.
Около кафедры стояли, беседуя, иеродьякон Евлампий и афонский старец Никодим.
Стефан встряхнул кудрями, пропустив последнего из учащихся, ступил в келью и спросил:
- Почему только одни евреи - избраны? А мы?
- Сия тайна - велика! - сказал, прищуриваясь, отец Гервасий. Он застёгивал медные жуковинья толстой книги и поглядывал исподлобья на отрока, который уже много раз ставил его втупик своими вопросами. Афонский монах повернул лицо к Стефану.
- Сказано Иисусом о пришедших в разное время, и те, кто после всех явился, равную плату получили за труд от хозяина ветрограда обительного! - продолжил, возвышая голос, Стефан. - И митрополит Иларион, в "Слове о законе и благодати", говорит то же: мы - народ, восприявший благодать Бога, подобно тому, как Рахиль пришла после Лии. И милость, равно, как и казни, и гнев Господа равно с прочими христианами и языками на нас распростёрты!
Иеродьякон одобрительно склонил голову. Глядя в лицо Гервасия, как бы придавленное сверху вниз, с бородой, разлезшейся вширь, Стефан сказал:
- Наоборот! Иудеи отступили от Господа! Иисус же сиё изрёк: "Отец ваш - дьявол, и вы похоти отца вашего хотите творити: он человекоубийца был искони, и в Истине не стоит, яко в нём нет Истины, когда глаголет, - глаголет лжу, яко лжец есть и отец лжи!" - сказано в Евангелии от Иоанна. И Иегова - это дьявол, соблазнивший народ, некогда избранный Богом, но соблазнённый золотым тельцом и приявший волю отца бездны! К чему - заповеди Ветхого Завета? К чему речено, что прежде рождения человека предначертано всякое деяние его? Что защищают они? Мёртвую косноту безмысленного зримого бытия, право человека на безответственность в сём мире! Ибо, если до рождения предуказаны все его дела, то нет ни греха, ни воздаяния за грех, нет ни праведности, ни праведников, а есть лишь избранные и - отречённые!
Тому ли учил Христос? Не вдобавок к старым, а вместо них дал Он две Заповеди: "Возлюби Господа своего паче себя, и возлюби ближнего своего, как себя!". Не отвергал ли Он косноту иудейских обрядов? Не с бичом ли в руках изгонял торгующих из храма? Не проклял ли Он иудейских священников, сказав: "Горе - вам, книжники и фарисеи"? Не требовал ли Он деяния от всякого, как в притче о талантах, так же и в иных Своих притчах? Не показал ли Он, что можно поступать так и иначе, не воскрешал ли в день субботний, не прощал ли грешницу, не проклял ли дерево неплодоносное? Не Он ли заповедал нам, что нет непреложного правила, но есть данное Свыше Откровение? Не Он ли указал на свободу воли, данную человеку Отцом Небесным? И что с каждого спросится по делам его? Как по-гречески "покайтесь"? Если перевести на нашу молвь? "Покаяти" означает "передумать", вот! Думать и передумывать учил Христос верных Своих!