После московского разорения жить стало невозможно.
Сразу после отъезда московитов Кирилл узнал, что разбрелась половина военных слуг, а Ока и Селиван Сухой с Кондратом подались к москвичам.
- Сманили! - сказал Даньша. - Баяли: под нашим господином без прибытка не останесси! Ну, и робяты поглядели на наше-то разорение, дак и тово...
Объясняя, Даньша отводил глаза. Почему он, Даньша, не остановил беглецов, Кирилл не стал спрашивать.
Прислуга нынче извольничалась. Накажешь - не исполнят, напомнишь - огрубят в ответ. Но и гнева на слуг не было. Понимал мысль, что стояла в холопьих глазах: что же ты за господин, коли ни себя защитить, ни нас оборонить не сумел от разорения!
Давеча велел Окишке нарубить дров. Через мал час вышел на двор топор празднится, воткнутый в колоду, а Окишки нет.
- А, убрёл куда-то-сь! - сказала подвернувшаяся портомойница.
- Куда убрёл?! - наливаясь кровью, взревел Кирилл. Баба глянула и, не ответив, ушмыгнула в челядню.
Кирилл скинул зипун на перила и, подсучив рукава, начал рубить комли берёзы. Он был уже весь мокрый, капало со лба, и по спине струились потоки, когда Мария, выглянув на задний двор, узрела, что вершит её супруг, всплеснула руками, ахнула, метнулась в терем, и выскочил постельничий и подбежал, пытаясь отнять топор у боярина. Кирилл отодвинул холопа плечом, отхаркнул горечь, скопившуюся во рту, и снова взялся за топор.
Когда прибежал, запыхавшись, Окишка, от которого несло пивным духом, на дворе уже высилась груда расколотых поленьев, и Кирилл, спавший с лица, изнеможённый, кинул топор и, шатаясь, пошёл в дом. Всё рушилось, всё кончалось, и надо было что-то предпринимать уже теперь, немедленно, пока и последние слуги не ушли со двора, пока ещё есть в доме мясо и хлеб, пока кого-то можно приставить к коням, и кто-то ещё стирает портна, шьёт и стряпает, пока они все не пошли по миру...
Он позволил Марии стянуть с себя рубаху, обтереть влажным рушником лицо, спину и грудь, уложить в постель... Прохрипел, не поворачиваясь:
- Уезжать надо, жена!
- Куда?
- На Белоозеро, в Галич, в Шехоньё, али на Двину... Не могу больше!
- Ты отдохни, охолонь! - сказала она. - После помыслим, ужо! Окишку-то твоего даве родичи на село сманили...
- Бог - с ним, - сказал Кирилл. - Не в ём дело, жена! Во мне. Всё рушится. Вконец. Под корень вырубили нас! - Он замолк, и Мария так и не нашла, что сказать супругу.
А Кирилл думал про себя, что надо начинать всё сызнова, на месте пустом и диком, и что он опоздал навсегда! Ушла сила из рук; ушло, расточилось мужество сердца, гордость и дерзость молодости, и уже не может, не умеет и не сумеет он ничего и... нельзя погибать! Надо найти в себе хотя бы отчаяние, ради сыновей, ради своей родовой чести, опозоренной и поруганной московитом...
Посоветовавшись с роднёй, послали слухачей на Белоозеро. Месяца четыре от них не было ни слуху, ни духу...
Под осень уже, когда свалили жнитво, обмолотили и ссыпали хлеб, убрали огороды, воротились посланцы. Не все. Двое так и пропали, отбежали от своего господина на вольные земли.
Слухачи принесли невесёлые вести. Рука Москвы дотянулась и туда: белозёрский ярлык тоже оказался перекуплен московским князем Иваном.
Куда же тогда? В Тотьму? В Устюг? Как-то ещё и примут там ростовского великого боярина! Да и боязно всё же на склоне лет отважиться в этакие дали! Бессонными ночами Кириллу всё блазнило: неведомый путь, холмы и пригорки, голубые и синие леса за лесами; тишина и покой нехоженых, нетронутых палестин. Да ведь зналось и другое: вьюги, дожди, неродимая земля под лесом, который надо прежде валить и выжигать...
Где взять рабочие руки, силы, мужество, чтобы заново, на старости лет, зачинать жизнь?
А ордынскую дань и нынче опять должны собирать московиты, и Кирилл со страхом ждал наезда гостей. Земля оскудела от мокрых неурожайных лет, деревни обезлюжены моровой бедой, разорены ратным нахождением. Казна, изрядно запустевшая от частых посольских нахождений и поездок в Орду, теперь, после московского грабежа, была пуста. Хлеб, лён, кожи, всё, что копилось для себя, нынче пришлось задёшево продать новгородскому да тверскому оборотистому гостю, чтобы выручить хоть малую толику серебра на ордынский выход, а дальше как? Последние холопы того и гляди покинут боярский двор...
А другояко посмотреть: во-он оно! Весь окоём как на ладони! Родимое всё, рукотворное, родное!
Там, за поляной, - пожога и пашня, которую Кирилл устроял ещё в младых летах, а в той стороне тогда же гатили топь, клали мосты, рубили дорогу сквозь бор! И помнит, как он, молодым удальцом, кинув на землю белотравный зипун, брался за секиру, и как валил и тесал деревья! И не было этой нынешней задышливости, старческой немощи; от той работы, давней, гудела сила в плечах, и дышалось легко, в разворот, румянец полыхал во всю щёку, и топор, словно намасленный, входил в свежее, брызжущее соком дерево... Куль зерна боярин мог в те поры швырнуть одной рукой, шалого коня останавливал враз, взяв под уздцы, и пятил, смиряясь, конь, почуяв руку господина... Куда подевалось всё? Не там ли, в ордынской пыли города-базара, Сарая, исшаял и смерк румянец молодого лица? Не от песчаного ли южного ветра сощурило глаза, и морщины легли у глаз и висков? Не в долгих ли сидениях в княжеской думе одрябло тело, ослабли ноги, что сейчас не дадут ни пробежать путём, ни взмыть, не касаясь стремян, на спину коня?
И на что ушла жизнь, было ли что-то великое в ней, в прошедшей судьбе великого ростовского боярина? Суета сует, - как сказал Екклезиаст, - суета сует и всяческая суета!
Нынче всё чаще начал он засиживаться в повалуше, внимая рассказам бродячих странников и странниц, иногда со своим старым другом, Тормосовым, и жена, Мария, не унимала супруга в его утехе.
Свеча потрескивала в стоянце. Во мраке мелькали, отбрасывая тень, руки Марии, нынче забросившей шёлковую гладь да золотое шитьё: чинили, да штопали, да перелицовывали остатнее боярское добро. Кувшин лужёной меди да две серебряные чарки посвечивали на столе. Чарки налиты, но оба боярина не пьют, задумались. И течёт сказ странницы, повествующий о граде Китеже, и новью звучит для обоих давно знакомый сказ:
- И как подошли к нему злы татарове, а Китеж-град туманом одело, и стал он невидим поганым; и тихо так, невестимо, неслышимо, утонул со всема, сокрыло его водой. Татарчонок подбежал к берегу, зрит, а тамо и костры, и стена городовая, и домы, и терема, и гульбища, и верхи церковные - всё, как оно исстари стояло, цело и непорушено. И люди вси, купцы и бояра, старцы и старицы, ратный чин и молитвенный, все туда ушли, а живы, токмо уж их не достать! И к им ходу нету ни для кого. Всё, как есть, не тронуто, а и недостижимо. Вода в озере тихая, а набежал ветер, и сокрылось видение. Ни с чем остались татарове, не найти им уже того града вовек! И озеро то, Светлояр, одним верным теперь когда откроется; те и узрят видение града Китежа. Да порой звоны колоколов слышимы над водой. А вси они тамо и живут, по заветам древлим, и Господа молят за нас, а уж и не выходят оттоле, ото всего грешного мира сокрыты! Ни даней у их, ни наездов, ни грозы ото князя великого...
- Ни серебра не емлют! - подсказал Тормосов, приподнимая чару.
Где найти свой Китеж, потаённый город, куда сокрыть себя от длани московского володетеля? Где - ты, Китеж-град, прибежище родимой старины, град отчих заветов непорушенных! Где - ты?!
Глава 22
Дети теперь тоже отбились от рук. Стефан всё меньше учился, - хоть Мария и пробовала толковать ему, что только на его учении и держится теперь вся надежда семьи, - зато влезал во всякое хозяйственное дело, неумело приказывал холопам. Сам брался за топор, тупицу, кузнечное изымало или рукояти сохи. Мял кожи, выучился скать свечи и тачать сапоги...
Варфоломей почал блюсти посты, молиться по ночам, стоя босиком на холодном полу изложни, вести себя стойно монаху, истязая плоть голодом и жаждой. Мария не раз приступала к отроку, толкуя, что он ещё - мал, что пока плоть растёт и цветёт, можно заморить себя, подорвать, лишив себя здоровья...