Варфоломей не внимал. Взял волю, когда его хотели насильно кормить, вставать и уходить из-за стола. Мария, в одночасье, не выдержала: выбежала вслед за сыном, с куском пирога в руке:
- Олфоромей! - Отрок остоялся, опустив голову. - Другие дети и до семи раз едят на дню! А ты что ж? Один раз, да? - В голосе у неё зазвенели слёзы. - Всё - добро, но в своё время! Ну же! - Она привлекла к себе упирающегося сына и опустилась на лавку:
- На-ко, съешь пирожка! Ты ведь хочешь, ну? По глазам вижу! Где - твои глазки, ну? Подыми рожицу, посмотри на меня!
Она стала совать пирог в рот сыну. Он стоял, не отворачивая лица, но сжав губы, и вдруг слёзы покатились у него из-под прикрытых век. Мария растерялась, уронила руку с пирогом:
- Ну, мой хороший, ну, не надо, пошутила я! Не надо никакого пирога, дитёныш ты мой глупенький... - Нашарив край лавки, она отложила пирог и обняла Варфоломея, ощутив, что и этот её малыш скоро уйдёт, отодвинется от неё, что уже сейчас в нём растёт и зреет что-то своё, чуждое ей и несгибаемое, и подосадовала на себя: курица! Словно наседка над цыплятами, а им взрослеть!
Варфоломей прекратил плакать. Упираясь и склоняя голову, он сказал:
- Не понуждай, мамушка! Сами же сказывали про меня, что ещё, когда был в колыбели, в среды и в пятницы молока не ел! Я теперь обещал Богу, чтобы избавил меня от грехов! - присовокупил он, ещё ниже опуская голову.
- Господи! - воскликнула Мария, - о каких тебе грехах баять! Двунадесяти лет нету ещё! Да и погляди ты себя, Олфоромеюшко! Золотой ты мой, вон какое личико у тебя чистое, ну? Не видимо на тебе греховных знамений!
Сын поднял голову и сказал, глядя в глаза Марии:
- Перестань, мамушка! Это ты говоришь, яко сущая чадолюбица, по любви к нам, своим детям! Сказано, ведь: "Никто же чист перед Богом, аще и един день живота его будет, никто же есть без греха, токмо един Господь"! - Он провёл рукой по щеке матери, едва касаясь пальцами, и Мария вздрогнула. Что-то было в её сыне такое, чего она не понимала, не могла постигнуть.
- И у Давида-царя сказано, - присовокупил он, помедлив, - "Сё бо в беззаконии зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя". Это - не про тебя одну, это - про всех нас, мама! - сказал он.
Мария прижала к груди голову сына и стала гладить льняные волосы...
Когда она, вздохнув, встала, Варфоломей вложил ей в руку кусок пирога, который ему хотелось съесть, но тогда бы обрушилось, с таким трудом возводимое им здание подвига, а этого Варфоломей не хотел, ибо только подвиг должен спасти их всех: надо переделать себя, а тогда, без брани, станет можно переделать и московитов! Недаром он когда-то, малышом, взбирался, и взобрался-таки, на лестницу!
Он смотрел в спину уходящей матери. И увидел, что спина у неё стала круглиться, сутулиться, что уже и движение её шагов не то, как было раньше, и понял, что мать стареет и уже в чём-то главном перестаёт его понимать, понял, постиг, с такой болью и страхом, что чуть не побежал ей вслед, чтобы только для её тишины и радости взять пирог. Ведь можно бы и не есть, а после скормить братику! - подумал он и отверг: такое значило соблазниться ложью.
Опустив голову, он побрёл в изложню, где перед божницей встал на колени и начал молиться: "Господи! Ежели всё так и есть, как поведали мои родители, яко прежде рождения моего Твоя благодать и Твоё знамение были на мне, - дай же мне, Господи, измлада, всем сердцем и всей душой полюбить Тебя! Яко от утробы матери привержен к Тебе, и из ложесн, и от сосцов матери моей! Ты еси Бог мой! Яко, егда сущу ми во утробе матери, тогда благодать Твоя посетила мя! И ныне не оставь мене, Господи, яко отец мой и мати моя не оставляют меня! Ты же, Господи, прими мя, и присвой к Себе, и причти к избранному Тобой стаду! Яко Тебе оставлен есмь нищий, и из младенчества избавил мя, Господи, от всякия скверны, плотской и душевной! Сподоби мя, Господи, творити, святыню в страхе Твоём! И пусть вся сладкая мира сего да не усладит меня, и вся украса житейская не прикоснётся ко мне! Но да прильнёт душа моя во след Тебе, меня же да приимет десница Твоя! Пусть, Господи, никогда не впаду я в слабость мирскую, не буду радоватися радостию мира сего, но исполни мя, Господи, радости духовной, радости и сладости неизречённой! И Дух Твой благий, Господи, да наставит мя на землю праву!"
Варфоломей, склонив голову, замер, слушая себя.
Теперь ему уже не хотелось пирога, мысль о еде ушла из сознания.
Что-то большое, светло-величавое, плыло, едва колеблясь, перед его полусмеженными глазами. Это и было То, дивное, незримое обычному взору, Которое ему так хотелось узреть во время молитв и постов.
***
Опасения Марии были напрасны. Даром, что Варфоломей зачастую ел один хлеб с кореньями. Ржаной, только что испечённый, этот хлеб насыщал досыта. Тем более, Варфоломей ел не спеша, тщательно пережёвывая, дожидаясь, пока рот наполнится слюной и тогда лишь проглатывал.
Человеку потребно еды намного меньше, чем мы едим. Только еда должна быть всегда свежей и не проглоченной кое-как, не разбираючи ни вкуса, ни толка. Всё ж таки и постясь, и зачастую на едином хлебе, а вырос же Варфоломей с двух мужиков силой!
Глава 23
Подошёл Филипьев пост. За ним - Рождество. Кое-как справили ордынский выход. Хозяйство продолжало падать, люди разбегались, пустели волости Кирилла. Дани кое-где были забраны уже на три года вперёд, и крестьяне теперь отказывались давать корма боярину, и даже повозное дело исполняли с натугой, ссылаясь на нехватку коней. Земля оскудевала серебром, и цены на сельский товар и снедный припас в торгу падали. За воск, мёд, портна, пшеницу и скору давали теперь едва ли половину того серебра, что можно было выручить прежде московского насилованья...
Не один Кирилл мыслил податься на новые земли. Родичи пересылались друг с другом, судили и рядили, посылали ходоков. Жёнки заранее плакали, прощаясь с родимой стороной. Про каждого, кто успел перебраться в Галич ли, Кострому, Устюг на Шексну или Вятку, вызнавали: как оно - там? Как - наши? Как - местные? Как принял новый князь, каковы - земли, дадены или куплены, и почём? И каковы дани, и какова легота, и дают ли ослабу и помочь на обзаведение?
На молодого ростовского князя Константина, женатого на дочери Калиты, надежды не было...
Тяжко уходить с родимых палестин! Тяжко избирать иную родину! Хоть и в пределах той же Руси, а всё одно: тут каждый пригорок, речка, берёзовый колок, каждая пашня, каждый боровой остров - свои и знакомы до слёз. Там вон мальцом ловил язей, там собирали грибы, и знаешь, в каком колке - белый гриб, где - рыжики, где - иное что. Каждая тропка изведана, каждый овраг - полон преданий и сказов. В том бору нечистый пять дней водил старуху Секлетею и отпустил едва живую, когда она, опомнясь, прочла вслух трижды "Отче наш". На этом взлобке по вёснам девки водят хороводы, а на том холме когда-то кудесили волхвы, и поныне жгут костры в Иванов день. В том заовражке побили новгородских купцов. А тот камень по-за огородами ничем не знаменит, кроме того, что сызмладу с мальчишками играли у того камня и прятались за камень от выдуманного врага, и собирали полянику, что росла в траве вокруг того камня... И как оставить, как проститься и с тем камнем, и с воспоминаниями юных лет? Всё это - боль сердца. Да, многие силы нужны и многое мужество, чтобы подняться в иные края!
***