В работе, в суете и трудах проходило лето. О Петрове дне отсылали косцов на новые места. Покосников в Радонеж провожали торжественно. На отвальной усадили всех за боярский стол. Словно уже и сравнялись господа с холопами. Да, впрочем, и Яков ехал с косцами, в одно.
Мать с девками подавала на стол. Кирилл сидел чуть растерянный, чуть больше, чем нужно, торжественный, во главе застольной дружины. Косари сначала чинились, поглядывали на господ. Но вот по кругу пошло пиво и развязало языки, поднялся шум, клики, задвигались, загалдели, хлопая друг друга по плечам, косари, и в боярских хоромах повеяло деревенским застольем.
Пели песню. И отец, уперев локти в стол и уронив седую голову в ладони, тоже запел, влив свой голос в хор мужиков:
То не пы-ыль в поле,
То не пы-ыль в поле,
То не пыль в поле, в поле, курева стоит,
То не пыль в поле, в поле, курева-а-а стоит!
Голоса стройнели. Песня крепла, набирая силу.
Доброй мо-о-олодец,
Доброй мо-о-олодец,
Доброй молодец поскакивае-е-ет!
Под ём борзой конь,
Под ём борзой конь,
Под ём борзой конь, комонь с бухарскиим седло-оом...
Немного передохнув, начали вторую, разгульную. И уже кто-то выпутывался из лавок и столов, намереваясь со свистом и топотом пуститься в пляс:
Близко-поблизку за лесом, за селом!
***
Проводили косцов, и уже словно бы и опустел терем, что-то отхлынуло, отошло туда, за синие дали, за высокие леса, и родимый дом примолк, огрустнел перед разлукой.
Уже когда начала колоситься рожь, Кирилл, забрав Стефана с собой, вчетвером, верхами, с двумя холопами, отправился в Радонеж: потолковать с наместником, осмотреть место, навестить Якова.
В два дня добрались до Переяславля. Ехали в одноконь и потому не торопились. Переяславль был сановит и люден, и собор Юрия Долгорукого, переживший не одно разорение города, вызывал уважение основательностью. Стефан извертел голову, осматривая город, с присоединения которого, меньше полувека назад, начались успехи московских князей, ныне - великих владимирских. В деловитой суете города проглядывала прочность бытия. Ночевали на подворье монастыря и рано утром устремились в путь.
К Радонежу подъехали на склоне четвёртого дня пути и уже издали заслышали гомон и шум человеческого табора. Даже Кирилл прицокнул языком, узрев, сколько навалило в Радонеж на обещанные свободы народу из ростовской земли. Переселенцы стояли станом на окраине городка, заполняли дворы и улицы. Кирилл со спутниками подъехали и, не спешиваясь, стали разузнавать, что тут и как, и где найти набольшего?
Вскоре им указали на кучку комонных, пересекающую стан.
В путанице телег и коней, пробираясь между шатров, костров, навалов кулей и бочек, среди гомонящих баб, блеющих овец и орущих младенцев, ехал шагом на чубаром долгогривом коне пожилой московский боярин. Склоняясь с седла, что-то спрашивал, приставляя ладонь к уху, кивал, отвечал, крутил головой, отрицая. На кого-то, сунувшегося под копыта коня, замахнул плетью. Вслед за ним вереницей пробирались сквозь табор переселенцев комонные дружинники.
- Ртище! Терентий! Сам! - ропотом текло вслед ему вдоль телег. Терентий Ртищ был одет в шапку с соколиным пером, в добротный суконный охабень, полы которого почти покрывали круп коня, в синюю набойчатую мелкотравную рубаху, рукава которой, выпростанные в прорези охабня, были в запястьях схвачены стёганными из толстины и шитыми цветной шерстью наручами. Конь под боярином был покрыт пропылённой попоной, схваченной под грудью наборной, в серебряных бляхах чешмой. В узорном серебре была и уздечка жеребца. На боярине никаких украшений, кроме золотого перстня на левой руке с тёмным камнем-печатью, не было.
- Терентий Ртищ, наместник княжой! - молвил отец, оборачивая лицо к Стефану. Он выпрямился в седле и подобрал поводья, поджидая, когда Терентий приблизится к ним.
Стефан посмотрел на отца, на двоих холопов, притулившихся за его спиной, перевёл взгляд на московского наместника, и его как резануло по сердцу. Отец был и одет не беднее Ртища: в рубахе узорчатой тафты, в отороченном по краю зелёным шёлком вотоле, уздечку коня украшали звончатые, тонкого серебра прорезанные цепи... И всё же - как властен, какого достоинства полон этот московский хозяин, и как робеет, хоть и старается скрыть это, отец, висок которого, в испарине, узрел Стефан, посмотрев сбоку на родителя.
Кирилл никогда ещё не был просителем, и, как люди, привыкшие к власти, лишённый этой власти, оробел, потерял себя: засуетился, подъезжая к Терентию, забоялся, что тот не заметит, проминует мимо.
Терентий Ртищ остановил коня. В ответ на приветствие кивнул, посмотрев строго, без улыбки. Он устал. Это было видно по лицу. Не первый день уже проводит в седле, почти не слезая с коня. Скачет то туда, то сюда, встречает, отводит, устраивает, решая многочисленные споры о землях, пожнях, заливных поймищах, разбирая жалобы местных на приезжих и приезжих на местных, которые то не пускали находников к воде, то не позволяли ставить хоромы на означенном месте, то сгоняли переселенцев со своих пажитей и пожен. Он уже давно сорвал голос, уговаривая и стращая, давно уже перестал гневаться или дивиться чему-либо, зная одно: надо как можно скорей посадить всех на землю, скорей развести по весям и слободам, и пока это не свершено, пока люди стоят табором, не престанут ни ссоры, ни свары, да и князь, не ровен час, опалится на него за нерасторопный развод беглецов. Посему и незнакомому боярину уделил малое время. Узнав, что тот ещё только мыслит о переезде, покивал головой, осведомился о косцах (вспомнил-таки, что у Кирилловых молодцов вышла сшибка с местными). В ответ на слова Кирилла, решившего напомнить о Протасии-Вельямине, покивал, прихмурясь, наморщил чело и подумал:
- Как же! Бывал с Протасьем Фёдорычем с вашея страны боярин! Онисим ле?
- Онисим, - встрепенулся Кирилл, - свояк мой!
- Дык и чево! - подытожил Ртищ, почти прервав речь Кирилла. - В Радонеже место дадено, чево больши! Кажись, близь церкви тамошней? - Он достал бухарский платок, отёр пот и пыль с лица и, едва попрощавшись с Кириллом, тронул коня.
Стефан в течение разговора молчал, почти стыдясь за родителя. Его оскорбило малое внимание, отпущенное его отцу. Знал, понимал умом, что так и будет, так и должно быть. А всё-таки знать - одно, а узреть, почуять, что уже и отец - не великий боярин, не нарочитый муж, а ходатай перед кем-то другим, и ты уже - не сын великого боярина, и не укроет уже тебя от покоров, пересудов и глума, родовая слава... Что ж, приходилось и к этому привыкать.
В Радонеже их на ночь принял к себе батюшка. Стефан почти не рассмотрел ни городка, ни крепости над рекой. Не до рассмотров было. Проголодавшиеся, они вечером ели овсяную кашу с сушёной рыбой, захваченной из дома, пили крестьянский квас. Отцу батюшка уступил свою кровать. Стефан с холопами улеглись на полу, на соломе, застланной попоной. Только теперь почуялось, что жизнь придётся им тут налаживать заново, и всё прожитое по сию пору - не в счёт.
Утром разыскали старосту, застолбили место под терем. Не обошлось без ругани, ибо на том месте местный огородник сажал капусту.
- Што мне - наместник! Я тута наместничаю! - кричал смерд, брызгая слюной и уперев руки в боки. - Наехало, незнамо кого!
Кирилл снял серебряное кольцо с пальца и бросил смерду. Тот потёр кольцо коричневыми пальцами, понюхал и скрылся, ворча.
- Балуешь, господине! - осудил, покачивая головой, батюшка. Им-ить за всё уже дадено из казны князевой! Слабину покажешь - опосля они и не отстанут от тебя!
Якова разыскали на дальних пожнях. Яков был хмур.
- Скота посбавить придётся по-первости! - произнёс он, подъезжая к господину. После уже поздоровался, осмотрел Стефана. - Людей - мало! Ховря заболел, а Бронька косой ногу обрезал.
Кирилл посупился, осмотрел стога:
- Ентих оставить тебе?
Яков кивнул. Кирилл обернулся к холопам и повелел:
- Косить оставляю! Якова слушать, как меня!