В дыму шевелились люди, открытыми ртами хватали воздух, кашляли, выжимая слёзы из глаз. Временами то тот, то другой, отшвыривая вагу, отбегал из пожара к болотцу, там валился в мох, на несколько мгновений погружал обожжённое лицо в ржавую воду. Один Стефан, чёрный, страшный, с пронзительными белками глаз на закопчённом лице, так ни разу и не ушёл с пожоги. Скалясь, сцепив зубы, ворочал вагой, кучами таскал сор, раздувая костры, обжигаясь, выпрыгивал из пламени и снова, сбив и охлопав искры с затлевающей свиты, кидался в огонь.
Лес то заволакивало дымом, и тогда крайние деревья словно висели в чаду, то дым прижимало к земле повеявшим с вершин ветром, головы людей выныривали из тумана, свежий воздух врывался в лёгкие, и снова едучая мгла поднималась ввысь, заволакивая всё окрест.
Варфоломей ворочал, размазывая сажу и пот по лицу, временами поглядывая на Петра - не провалился бы невзначай в огненную яму. Когда ставало невмоготу, читал про себя "Отче наш" или свой любимый псалом: "Камо пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на Небо, Ты тамо еси, аще сниду во ад - тамо еси, аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо бо Рука Твоя наставит мя, и удержит мя Десница Твоя!" Ад был похож на пожогу, а спрятаться в глубине моря хотелось в такие мгновения, но после псалма становилось легче: душа, а с ней и руки и тело обретали твёрдость. Петя уже дважды уползал в лес - отлёживаться. Варфоломею хотелось того же. Но Стефан не уходил с пожоги, и, ломая себя, не уходил и Варфоломей.
Низилось солнце, темнело. Ярче горели костры. Просохшее дерево веселей занималось пламенем. В серёдине пожоги, где были навалены кучи пенья-колодья, ярел и ширился шатающийся под ветром огонь.
На пожоге появилась мать, подошла к Варфоломею и протянула берестяной жбан с квасом. Варфоломей пил захлёбываясь, не в силах даже оторваться, чтобы передохнуть. Напоив среднего сына, Мария, щурясь и отворачивая голову от огня, двинулась искать Стефана.
Костры догорели и сникли на рассвете. И до рассвета Стефан с Варфоломеем ворочали вагами костры, помогали огню, корчевали и стаскивали в кучи тлеющие сучья и хвойные лапы, которые, подсохнув, вспыхивали мириадами искр.
Стефан, - мало поев и едва соснув на опушке леса, подстелив свиту и завернув голову от комарья, - на заре снова был уже на ногах, и Варфоломей, оставшийся по примеру брата стеречь костры, у которого уже не оставалось сил, тоже встал, шатаясь, с трудом и болью разгибая члены, и побрёл за братом, ступая по горячему пеплу в огонь.
После пожоги не пришлось даже ни передохнуть, ни отмыться.
Подпирали иные заботы. Снова надо было брать в руки топоры, ворочать камни, месить глину и ладить упряжь.
Варфоломей в тот день, как вернулись с пожоги, лёг спать без вечерней молитвы. Но и обарываемый сном, скуля от боли, от жжения опалённой кожи, всё-таки поднялся, добрёл до иконы и, встав на колени, поблагодарил Господа за данные ему силы к труду. И стало легче. Одолев себя, уже сумел разогнуться, и дойти до ложа, и солому перетряхнуть. Ещё подумал, валясь, что сейчас, наверное, лицом напоминает Стефана, и - унырнул в сон.
Назавтра брат, глянув на обгорелые останки лаптей в руках у Варфоломея, процедил:
- И лапти плесть надо уметь самому! - Подумал, поджав рот, повелел. - У Григорья возьми новую пару, заутра пахать идём!
Поздно вечером Варфоломей пробрался в челядню, где грудились в кухонном чаду и дыму останние холопы Кирилла с жёнками и детьми, подсел к Тюхе Кривому, который ладил берестяной кошель... Сократив отдых и сон, Варфоломей за две недели выучился заплетать и оканчивать лапоть, постиг прямой и косой слой, уразумел, как ловчее всего действовать кочедыгом.
Тюха похваливал боярчонка. У Варфоломея был талант в руках. Каждое дело он начинал постигать старательно, не стыдился спрашивать и раз, и два о том, чего не понимал, и, отдаваясь работе, забывал о себе, не разглядывал себя со стороны, не гордился, но и не приходил в отчаяние от неудач. Потому и получалось у него быстрее и лучше, чем у прочих.
Стефан подивился умению Варфоломея:
- С чего это ты?
- Сам же баял... про лапти... надо уметь... - сказал Варфоломей. Повертев перед глазами пару лаптей, сплетённых братом, Стефан похвалил чистоту работы. Варфоломей зарозовел, и даже в жар бросило от похвалы. Редко хвалил его брат! Ещё и с того, что не замечал Варфоломей своих успехов в труде. И когда сравнялся со Стефаном в плотницком умении, не возгордился тем, продолжая считать брата мастером, а себя - лишь подмастерьем.
Пётр работал хоть и старательно, но без огня и надсады, не лез изучать каждое ремесло подряд. Когда братья брались за топоры и ваги, Пётр чаще всего возил и растаскивал брёвна конём. Когда Стефан или отец поручали ему какое-то дело, исполнял сказанное, но не более того, а на брань улыбался, не теряя спокойствия.
Впрочем, Стефан к младшему брату и не придирался так, как к Варфоломею, с которым, уже чувствовал, повязала их иная, большая, чем у родичей, связь. Вечерами, обарываемый сном, он порой толковал Варфоломею о гностиках и тринитарных спорах, об Афанасии Великом и Оригене, объяснял, в чём заключалась ересь Ария, и как надо понимать вочеловечевание Христа, и что такое - пресуществление в таинстве евхаристии. Дом уже спал, уже задрёмывала Мария, раньше всех поднимавшаяся на заре, а братья сидели, прижавшись друг к другу, тело гудело от целодневного труда, а ум, освобождаясь от пут суедневности, уносился в выси сфер Духа. Звучали произносимые шёпотом слова: "плирома", "эоны", "тварный свет"; перед мысленным взором проходили города из высоких хором, какие пишут на иконах, и жар протёкшего дня претворялся в жар ливийской пустыни, где старцы свершали подвиг отречения от благ мира.
Когда труд творится по принуждению, не овеянной духовным смыслом, не пережитый, как внутренняя, из себя исходящая потребность, тогда труд - проклятие и бремя. И тогда человек тупеет, что сказывается и на его внешности, выражении глаз, в складе лица, в согбенности стана, в культяпости рук. Но тот же труд, столь же и более тяжкий порой, но пронизанный Высшим смыслом, Горней мечтой, творимый сознательно и по своей воле, понимаемый как подвиг, или завет предков, или дар Господа, изменяет своё значение, придаёт свет и смысл бытию человека, оправдывает и объясняет всю громаду духовных сущностей, творимых в веках разумом людей. Ибо только знающий цену труду знает и цену слову, подвизающему на труд и подвиг.
Пока ещё сохами ковыряли горячую землю пожоги, морщась от пепла, что клубами поднимался из-под ног и копыт лошадей, а рало то и дело цеплялось за корни деревьев, и дёргался конь, храпя и приседая на круп, Варфоломей не чувствовал ничего, кроме истомы тела да редких мгновений радости, когда рало шло, взрыхляя землю, пока очередное полусгоревшее корневище не останавливало коня, и приходилось выдирать рало из земли, перемешанной с пеплом, и снова, налегая на рукояти сохи, вгонять его в целину. Не чувствовал ничего, кроме усталости, он и вечером, возвращаясь домой и зная одно: пока не свалился в постель, надо омыть тело и сотворить молитву Господу. Но вот окончили пахать, собрали и сожгли последние коряги и корни. Дождик, спрыснув пожогу, прибил пепел и тлен, и настала та минута, когда пришло время сеять зерно.