- Что делаешь, делай скорей! - сказал Наставник.
Ему уже оставалась только часть ночи: моление о чаше в Гефсиманском саду.
Вскоре, когда сад наполнился стражей, шумом и лязгом оружия, Он остановил Своего ученика, взявшегося за меч. Отрубленное ухо раба первосвященника - вот и вся кровь, пролитая за Него в Гефсиманском саду. Да, они были готовы умереть, сражаясь. Но не это было важно. Важно было - важнейшее. И в этом, важнейшем, они были ещё не тверды. "До того, как пропоёт петух, ты трижды отречёшься от Меня", - сказал Он Петру. В свалке, в толпе, когда Ему при желании можно было скрыться, Он не пожелал бежать. Иуда подошёл и облобызал Христа. Это был знак. Учителя схватили. Жертва за своих друзей была принесена.
Позднее, уцелевшие ученики постигли смысл слов Иисуса, сказанных над преломленным хлебом, и поняли, что это был завет на грядущее. Хлеб и вино - тело и кровь. И крест, и крестная мука. Жертва, которую смертный постоянно приносит на алтарь человечества, жертва Создателя Своему созданию. И, собираясь тайно на общие трапезы, они стали с тех пор преломлять хлеб и крошить в вино, чтобы укрепиться Духом. И не пострашиться перед смертной мукой, когда придёт час. И во время трапезы знали: не хлеб и вино, а тело и кровь своего Господа они вкушают, пресуществлённые из вина и хлеба, приносимые каждый раз заново на алтарь человечества. И не прекратится жертва, и не оскудеет Любовь Того, Кто смертной мукой указал путь Своим чадам. И каждый раз, преображаясь в таинстве евхаристии, хлеб превращается в тело, а вино - в кровь Господа.
Ритуал возникает в результате веры-переживания и уверенности в истинности данного ритуала. Обряды складываются, возникают. И чтобы сложилось, возникло таинство евхаристии, нужна была Вера в важность акта добровольной жертвы Иисуса Христа для спасения Своих последователей; нужна была Вера в то, что пресуществление происходит, и недаром история отмечала множество случаев, когда верующие видели на престоле, в причастной чаше агнца, или даже младенца Христа. Для них и зрительно, и по ощущению, происходило превращение хлеба и вина в тело и кровь Христа. Поэтому легко понять, какое состояние охватывало верующих во время таинства пресуществления, в те века, когда вера была живой, когда религия обнимала и пронизывала всю жизнь, когда за принципы люди отдавали жизнь, шли на костёр и муку.
Для человека является высшим состоянием, до которого он может подняться в своём героизме, подвиг и состояние жертвенности. И в этом смысле вечны и на все века справедливы слова о том, что "никто же большей жертвы не имет, аще отдавый душу за други своя". Без этого чувства, без этой готовности отдать себя за других человеческое общество не может существовать, когда тот или иной коллектив пронизывают идеи своекорыстия, эгоизма, жестокости и насилия, общество, побеждённое ими, скоро гибнет, как бы устроено и могущественно оно не было. Подвиг Христа, в пору крушения античного мира, спас человечество от гибели, указав идеалы новой жертвенности, новой самоотдачи "за други своя", взамен утраченных античных, и тем позволил утерявшему цель и смысл существования обществу обрести для себя и цель, и смысл, и Веру, вырастив побеги христианской культуры.
Трапеза верных, вспоминающих своего Учителя, с течением веков превратился в богослужение, литургию, или, по-русски, обедню. Явились правила, чтение Апостола и Евангелия, кондаков и тропарей, пение антифонов и молитвословий украсили обряд. В напряжении духовного творчества первых веков христианства слагались всё более сложные формы литургического действа. Иоанн Златоуст и Василий Великий оставили нам свои каноны литургий, ставшие основой православного богослужения. Литургическое действо обозначало теперь и рождение, и крестную смерть агнца - Христа. Отправлять литургию получил право только священник. Приготовление трапезы происходит в алтаре, на жертвеннике, и совершается священником после молитвенного приуготовления.
Пока там, в алтаре, происходит приготовление святых даров, в храме находятся христиане и те, кто ещё не принял крещения, а только готовится к тому, - оглашенные; и начало литургического действа так и называется: "литургия оглашенных". На литургии оглашенных, после ектеньи, антифонов, пения "трисвятого" и прочих молитвословий, читают отрывки из Евангелия.
Младенец Варфоломей закричал впервые, когда хотели начать читать Евангелие, то есть перед проповедью Христа.
После литургии оглашенных начинается главное литургическое действо "литургия верных". Оглашенных просят выйти из храма возгласом: "Изыдите, оглашенные". В воспоминание о тех литургиях, совершаемых втайне от властей, преследовавших христиан, дьякон восклицает: "Двери, двери!"
И начинается важнейшая часть обедни - перенесение святых даров с жертвенника на престол. Хор после ектеньи: "Паки и паки миром Господу помолимся" запевает херувимскую песнь: "Иже херувимы тайно образующе, и животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение. Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми: Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя". В этот миг Варфоломей прокричал вторично, нарушая пристойность обряда.
Третий крик ребёнка раздался уже после претворения, перед причастием, когда дьякон возгласил: "Вонмем!" А иерей, вознося дары, ответил: "Святая святым!".
Что означал этот троекратный крик, нарушивший благочиние службы? Был ли то крик Радости и Веры во время происходившего таинства, или вмешательство злой силы, стремящейся нарушить течение литургии? Ведь ещё и так, при желании, можно было повернуть событие!
Бабы окружили боярыню.
- Покажь ребёночка-то! - говорили ей.
Бабы теребили, ощупывали боярыню:
- Где ребёночек-то? Детский же был крик-от!
А она покраснела, утупилась, и повторяла, отпихивая руки, что нет, не прячет она дитятю под опашнем, что дитя - в ней, ещё не рожденное... И тут-то чьи-то круглые глаза, кто-то охнул, кто-то всплеснул руками:
- Ба-а-абы! Ребёночек-от в утробе прокричал! Ан делы! Не простой, видно! Да уж не чёрт ли тут подводит, не нечистая ли жёнка, жена боярская, что припёрлась в церкву на сносях, уж чего у ней во черевах-то?!
Про то, что ребёночек святой, не вдруг подумают, из зависти сперва про худое скажут. Тем более боярыня всё-таки, великая боярыня, а уж и знают, что ныне обедневшая боярыня-то, что уже нет той силы и славы, и того богатства, и уже порой насмешничанье слышится ей вслед, тем паче тут, среди народа, в церкви, где она одна среди прочих, нарошно на хоры не пошла, стояла в толпе внизу, смиряла себя. Самой разве легко видеть ежедневно озабоченное лицо супруга, и наступающую скудость, и небрежничанье холопов, тех, что прежде стремглав кидались по первому знаку...
И вот теперь новая забота, новое горе, новое испытание - этот ребёнок, второй сын. Старшенький, Стефан, уже и грамоту начал постигать, а этот какой-то ещё будет?! И, вернувшись из церкви, в слезах, она рассказала супругу про наваждение, случившееся с ней на обедне... И священника призывали, и, отслужив молебен, а после, отведав трапезы, и отрыгнув, успокаивал родителей отец Михаил, толковал от Писаний, от текстов... А неуверенность осталась, и, борясь с ней, строже блюла беременная чин христианского жития, молилась часами, постилась по средам и пятницам, содержала себя в чистоте. К тому часу, как родить, лицо истончилось, стало прозрачным до голубизны, и глаза стали огромными. Супруг даже стал бояться за неё - не скинула бы плод, не умерла бы от наложенной на себя тяготы!