Мария, прижимая малыша, повалилась в телегу, на сено.
- Стёпушка - где?
- Повезли уже! - отозвались из темноты.
- Стефан со мной! - послышался голос супруга.
Возки и телеги уже выезжали, гружёные добром, со двора. Коровы и овцы шарахались под ноги коней. В ночи мычало, блеяло, хрюкало, выли собаки, голосили жёнки. Кто-то бежал сзади с криком: "Матушка боярыня!.." Мария хотела остановить, но возчик полосовал коня, и телега неслась, подкидывая и колыхаясь на выбоинах, и ей оставалось только сжимать малыша, чуя, как нянька с двумя сенными перекатывают по ногам, хватаясь за края телеги. И бежали, дёргаясь вверх и вниз, звёзды над головой, да чья-то голова, склоняясь со скачущего сбоку телеги коня, спросила:
- Боярыня - здеся?
- Здеся! - хором ответили бабы.
И голова исчезла, только топот нёсся посторонь.
Теряя возы и людей, выматывая коней, они неслись, минуя ещё не разумеющие беды деревни, сквозь брех собак, мимо и прочь от Ростова, забиваясь в чащобы, по малоезжим, глухим, затравянелым дорогам. И уже утро означило небо, и первые светы зари поплыли над курящей паром землёй, когда Яков, что вёл ватагу, разрешил остановиться, чтобы покормить и выводить коней.
С избитыми боками, с трудом разжав онемевшие руки, не понимая даже, жив ли малыш, ощущая мокроту внизу тела и тошноту, Мария выбралась из телеги, продрогнув от утренника. Зубы начали стучать - было не унять, как ни сжимала. Подъехал Кирилл. Шатнувшись, свалился с коня. Ей дали чего-то попить, есть она не могла, помотала головой. Нянька помогла расстегнуть саян, поднесла малыша к груди. Грудь легчала, по мере того, как малыш сосал.
Подошли мужики, но даже и стыда, что боярыня на людях - с голой грудью, не было, до того устала и болело тело.
Подошёл, шатаясь, Стефан, с умученной мордочкой.
- Прости, мамо!
Погладила, уткнувшись губами ему в висок. Глянула снизу вверх на мужа и отвела глаза, увидев потерянность на лице!
Потом уже, когда всё кончилось, и это позабывалось порой...
Они отсиживались в лесной деревушке, перенимая слухи. Кирилл уезжал, и от него долго не было вестей. Мария пристроилась спать в летней клетушке, не разболокаясь, мылась в печи в очередь со своими же холопками, хлебала мужицкие щи; помогала по хозяйству, даже и жать ходила с бабами, а Стефана послала возить снопы с поля. Уже и обдержались, и привыкать стали, когда вернулись супруг с Яковом. И Кирилл, развалившись на лавке, рассказывал, как всё устроилось, какой разор и разброд творился в Ростове, брошенном боярами и владыкой, как Игнатий расчищал себе путь, разгоняя горожан, как настигли и вернули епископа Прохора, как потрошили сундуки в брошенных теремах, как собирали клир, как вели их с хоругвями, и как стих, засопев, Ахмыл, услышав из уст Игнатия татарскую речь; какие подарки передавали ордынцам, как успокоили город и как возвращали разбежавшихся смердов...
- Потратиться-таки пришлось и нам! - сказал Кирилл.
- Да и то ещё подвезло, - подал голос Яков, - сын его, Ахмыла-то, на Ярославли глазами заболел! Владыка Игнатий исцелил его молитвой, освящённой водой помыл, да... Господь помог!
- Господь! - отозвался Кирилл, осматривая своё семейство.
Мария слушала с тяжестью в сердце и в голове. И вдруг в ней поднялось отчаяние. Она увидела всю свою жизнь, красавца-мужа, который надевал писанный золотом шелом и дорогой доспех только для торжественных выездов, ни разу не ратясь, потерял всё или почти всё, и что вся их жизнь была для шествий, с хоругвями и поклонами, выездов с князем, посольских дел, не нужных, как прояснело теперь, никому и никого не спасших... И не потому ли он - и неуспешлив сегодня! Какая корысть - в том, что ты был честен и верен сменявшим друг друга юным князьям? Что был щедр, хлебосолен и нищелюбив? В спокойную пору, тогда ещё... до Батыя, может, пригодились бы твои и стать, и норов, - но не тут, не теперь! Как же ты не видишь, мой ладо, отец моих детей и свет моих очей, как же не узришь позора в том, что вышли вы, мужики, с хоругвями, навстречу татарскому послу с дарами, как волхвы к новоявленному Христу! Смилостивился, испугался за сына... Сын-то его глазами заболел, видно, от огненного жара, - задымил глаза на Ярославском пожаре! С хоругвями, крестным ходом, как своего благодетеля...
- А если бы не исцелил?! - спросила Мария и, склонившись, заплакала: о себе, о нём, что только и умел всю жизнь умолять, просить и шествовать, когда надо было драться, подличать, предавать или уж идти на крест!
- А если бы не исцелил? - повторяла она, вздрагивая, горбясь и закрывая лицо руками, а Кирилл, упав на колени перед женой, пытался утишить её рыдания. Знал бы он, сколько ей пришлось пережить за эти дни!
Стефан слушал, бледный, повторяя: "Господь!".
***
Возвращались едва ли не на пепелище. Всё было разорено и порушено... Сорванные двери, выбитые оконницы, поваленные огорожи... Едва четверть разбежавшегося скота удалось собрать по кустам. Недосчитались и многих слуг. Почитай, если бы и сгорел город, боярину Кириллу не на много больше было бы убытка, чем от Ахмылова нахождения...
Глава 7
Минуло четыре года, когда можно былоотстроить порушенные хоромы, когда бабы рожали детей, а мужики пахали и сеяли хлеб. Хоть в воздухе уже и носилось, что Юрий снова схлестнётся с Дмитрием, и горе тогда Ростову, зажатому между Тверью и Москвой! А подрастающие князья начинали ссориться, чему помогали многие бояре. И уже скоро дело должно было дойти до дележа Ростова и волости... И всё же это были относительно спокойные годы, о чём Кирилл часто толковал со своим зятем, Фёдором Тормосовым, когда те приезжали погостить, обычно со свояками, тётками, племянниками, детьми и челядью. И венцом этих разговоров было одно: кто одолеет, в конце концов, Москва или Тверь? Тверь была привычнее, спокойнее, спасительней казалась для Ростова.
Мечты, похороненные со смертью Михаила Тверского, всё ещё брезжили в речах за столом.
- Вот бы, ежели бы... Покойник, Михайло Ярославич, Царство ему Небесное, гляди-ко, почти уже всю Владимирскую землю совокупил в руце своя! За малым дело не состроилось! Новгород Великий, вот... Да, Новгород! Упрямы, непоклонливы новгородцы-ти! А ныне опять все - поврозь, да под московского князя головы клонят...
Жена была права в давнем своём озарении. Кирилл всю жизнь мечтал о благолепии, о торжественном уставном несении высшей службы, и всю жизнь верил, что князь должен быть справедлив, великодушен, мудр и милосерден, и когда видел иное - недоумевал, не верил, не понимал и не принимал, закрывая глаза на многое.
В иную пору, в иной действительности был бы Кирилл и в почёте и на своём месте. Но когда всё рушилось, бродило, а новое не устраивалось ещё, он был порой смешон, как токующий тетерев, который слышит лишь себя.
Но уже и эти заботы отходили для него в сторону, теряли свою прежнюю остроту и боль. И всё чаще Кирилл такие беседы кончал присловьем:
- Един - Господь!
В нём всё укреплялось и росло сознание, что земная жизнь, его труды и чаяния - суета сует, и то, чему он посвятил жизнь, вряд ли столь уж важно перед лицом Господа и Вечной Жизни. И всё меньше трогало Кирилла, что хозяйство плыло из рук, уходило добро, уходили люди, пустели волости, некем и нечем становилось содержать городской двор... Здесь, на Земле нажитое, и должно остаться на Земле.
Впрочем, хоть и скудел боярин Кирилл, всё же он оставался великим боярином, и его хозяйство, трижды порушенное, всё ещё было боярским и большим. И сына Стефана отдали учиться в Григорьевский затвор, рядом с теремом князя, куда ушла едва ли не вся библиотека князя Константина Всеволодича, и отроки лучших боярских семей учились здесь, и самые учёные иерархи церкви выходили отсюда.