В нашем дворе из окошечка будки за конторой "Энергосбыта" изредка продавали муку - сколько-то в одни руки, - меня поднимали ночью отмечаться в очереди, а утром стоять в ней до победного послеобеденного конца. В этих утомительных очередях, среди криков и ругани, я выносил ненависть к "Хрущу", его химии и семилеткам, кукурузе и кукурузному хлебу (из всех его новшеств чего-то стоили, на мой взгляд, только хрустящие кукурузные хлопья в сахарной пудре) и потому предложил своему другу первых школьных лет Вовке Амударьяну написать и расклеить по городу листовки "Долой Хрущева!". Дело осложнялось тем, что у меня был совсем детский почерк, - рука моего друга была свободнее, но он испугался, что нас все равно поймают, и отказался участвовать. Как перед тем покупать "сонный порошок" в аптеке, а позднее становиться моряком (после переезда в Харьков его мать разрешала ему сделаться в будущем только судовым врачом, а для этого надо было уже сейчас приучать себя к мысли о поступлении в мединститут).
А ведь мы мечтали с ним о кругосветном плавании, о постройке яхты: если до тридцати лет не поплывем - все, жизнь потрачена впустую! Когда он болел, я приходил его проведать и экзаменовал на знание морской терминологии: что такое шхеры? Бак? Ют? Клюз? Кнехт? А фок-бом-брамсель? В классе он учился хорошо, а здесь не запоминал элементарных вещей - этак далеко не уплывешь. А если шторм и надо срочно гюйсы принайтовать?! Или же на озере на шлюпке идти в бейдевинд и галс сменить на несколько румбов!
Лодки выдавались напрокат под залог часов, а у меня единственного в классе были часы.
- Шу-шу! Сколько осталось до конца урока? Может, не вызовут...
- На третьей парте - не разговаривать!
Амударьян, Амударьян, дорогой друг. Я ведь первый раз человека ударил по лицу за него. Боролся я неплохо, и руки были сильные для ребенка, а по лицу ударить не мог - как, это же лицо?! В первом классе подошел хулиган, по ошибке принятый в класс "А" и через год-два отчисленный, спросил у дружка из нашего класса "Б": "Этот?" - и, заехав сходу кулаком, разбил губу. А у меня не поднимается рука, и кровь течет, белую рубашку может испачкать. Называлось "пустить юшку". И еще года два не мог. Пока однажды по пути домой не пристали к моему другу трое школьников залихватского вида, знавшие откуда-то его: "Армяшка, армяшка!" Видят, что он мнется, давай издеваться, меня будто и нету. Тогда, будто не со мной это происходит и собравшись с духом, я выступил вперед, сказал что-то вроде: "Ну вы, чего к моему другу прицепились?" - и, не дожидаясь ответа, заехал не очень сильно кулаком в челюсть самому наглому из них. Зубы только клацнули, очень громко, - он сник моментально, в глазах испуг. И все втроем они стали быстро улепетывать, оборачиваясь на ходу и крича: "Ну мы еще встретимся! Мы тебя найдем!" Вова был немного смущен. А у меня руки ходуном ходят: погнаться за ними еще, что ли? Руки были развязаны. С той поры я запомнил, что ударить человека по лицу нетрудно, а иногда даже полезно. Я и сейчас так думаю. Всякий, кто не бил и, что не менее существенно, сам не получал хотя бы разок, не узнал чего-то важного, без чего можно быть человеком, но без чего нельзя сделаться мужчиной.
Отец Амударьяна был зверского вида гигант-армянин, весь поросший черным волосом. Он заведовал областной киносетью и, по словам его сына, ловил по ночам радиостанцию "Свобода". Ее название мне сразу понравилось, и я долго колебался, не предложить ли и своему отцу перепаять что-то в нашем радиоприемнике, чтобы поискать станцию с таким замечательным названием "Свобода"! Мать Амударьяна была, напротив, армянской красавицей - с точеным лицом, ухоженной кожей и аккуратной стрижкой - и работала в отделе культуры обкома партии. Где-то на заднем плане еще присутствовала седая бабка, тоже армянка. У них у всех были глаза, как горячие каштаны или влажные маслины. Жили они в коммунальной квартире - правда, в старом "люксовском" доме, с балконом и окнами, выходящими на центральную площадь города.
Мой друг хвастался, что его знают контролерши всех кинотеатров и в любом из них он проходит на утренние сеансы без билета. Во всяком случае, он смотрел почти все шедшие в прокате фильмы, даже кое-что "до 16 лет". Однажды он вызвался и меня провести без билета, но для этого ему пришлось долго звонить отцу, после чего мы оба потащились в самый отдаленный кинотеатр, за богадельней у моста через речку, где в полупустом зале смотрели какую-то полную муру. Больше в кино с ним я не ходил.
...Конечно, предательством с их стороны было переехать жить в другой город. В те годы Вовка был моим единственным другом, и никакие приятельские отношения в школе, во дворе, с двоюродным младшим братом ни в какое сравнение не могли идти с нашей дружбой. Потерю первого настоящего друга я пережил, как подлый удар судьбы, - и это было уже не ощущение, а чувство. Помню его: огромное опустошение, незаслуженная обида, сменившаяся вскоре устойчивой скукой, - что называется, свет померк. Я возвращаюсь после летних каникул от деда с бабкой и, как только удается улизнуть из дому, спешу к нему - рассказать, расспросить, перебивая друг друга, посмеяться вдвоем, - и вдруг пусто, соседи говорят, что они переехали жить в другой город насовсем. Гром среди ясного неба - как?! Не было же никаких разговоров, даже намека на такую вероятность! Не попрощавшись и не оставив даже записки! Новый адрес они все же вскоре сообщили - а может, просто письмо пришло от друга? Не помню уже. О чем может писать один пятиклассник другому? Что за новая школа и класс, в какой кружок записался, где побывал с родителями и что они пообещали ему купить. Было несколько таких писем-отписок, полупринудительных и обоюдно ненужных. Я похоронил своего первого друга и забыл о его существовании навсегда. Новые друзья появились у меня только через пару лет, но о них в другом месте моего рассказа. Или повести, это уж как получится.