Громкий звонок, Хельга сбежала по ступеням, торопясь открыть ворота, въехал Иван Иваныч на лимузине, кивнул Зое и улыбнулся. Только ей улыбается.
Хельга заспешила домой, немного поспать, если удастся Юлу чем-нибудь занять хотя бы на часок. Дочь на учебе, повезло, осенью в художественном училище набрали бесплатную группу. Юла с ноября в детсад не ходит, болеет часто, экономнее ей быть дома. Помогает соседка Анна, ей девочка в удовольствие.
Вернется с учебы Майя, можно будет еще вздремнуть и вечером на другую работу рядом с домом.
На главной улице Ленина безлюдно, на остановке никого. Где-то вдали, на другой стороне, что-то мелькало между деревьями. Машин тоже мало, при загруженности дорог в последние годы странно. Куда все подевались? Ветер утих, выглянуло солнышко, снег интенсивно таял, лужи высыхали на глазах, прогуляться бы под руку с любимым, крепкое плечо, ласковая улыбка, как у бывшего мужа до загса.
В груди что-то сжалось, заныло, во рту привкус горечи, нет, нет, не поддаваться, нельзя, уныние - грех, надо ждать, что начертано судьбой. Случится обязательно, ничего не делать, не искать, само придет, надо только верить. Она вспомнила, что сегодня воскресенье, поэтому улицы безлюдны.
ЧЕРНАЯ ПАПКА
Пока не стемнело, решил перебрать кое-какие бумаги, не для дочери, самому надоел беспорядок. В последний раз копался в куче, когда отпустила августовская жара, схлынули отдыхающие с детьми, и он перестал ходить на пляж, появилось время, даже кое-что выставил на выброс. Дочь тут же позвала мужа, вынесли, а он пожалел, заколебался, может, надо было газеты пересмотреть, что-то ведь заставило сохранять их.
Прикинул, с чего начать, пожалуй, легче подобраться к куче у стеллажа, есть место для табурета, хотел сесть, но неудачно ступил на больную ногу и чуть не потерял сознание. Дополз до дивана, выпил таблетку, но не лежалось, не привык, все больше в движении, да и завалы надо разбирать. Сколько лет, да что там, десятилетий, копил бумаги, все некогда было. Пожелтевшие пачки газет сложены в пирамиду почти до потолка, полкомнаты засыпано предвыборными буклетами и листовками еще с украинских времен.
Ефим возглавлял избирательный штаб коммунистов, и Петр сдал ему часть мансарды под склад. Приехали помощники, что-то Елене заплатили, разрешила, но с условием все вывезти сразу после выборов. Она тогда к Ефиму хорошо относилась, он называл ее Еленой прекрасной.
Коммунисты проиграли, деньги улетучились, нечем платить грузчикам, а в партячейке в основном пенсионеры, средний возраст - восемьдесят лет, зато самые стойкие и несгибаемые.
Мансарда - сорок квадратов, загружать и загружать, да хоть весь партархив ячейки, - убеждал Ефим, но соглашался, порядок лучше, чем беспорядок. Петр пару раз выносил на мусорку, но со скрипом, - буклеты яркие, красочные, на глянцевой бумаге. Не мог и все тут. Советский человек не избалован такой бумагой, руки не поднимались выбросить.
Ефим перестал приходить, опасался Елены, обещавшей вырвать остатки волос и то, что между ног болтается. Но с ноября, когда она слегла, зачастил в гости, открыто приходит, Елена сюда не залезет, но теперь ругается дочь. У нее сложные отношения с внучкой Ефима.
Когда в начале девяностых Марина открыла магазин на деньги деда, Алисе пришлось снижать цены в своем павильоне с тем же товаром рядом с остановкой троллейбуса. А крайний Петр, почему позволил такое, а еще друзья - соратники. Объяснений, это, детка, капитализм, рынок побеждает дружбу и любовь, - она не слышала.
Петр перебрал уже много, даже рассортировал, что на выброс, что пусть полежит, отдельно сложил книги и нотные тетради. Стемнело, зажег свечу, надо бы лечь на диван, поберечь ногу, но увлекся, не мог оторваться, из-под завалов появлялись давно потерянные письма с родины, в том числе от любимой девушки, ленивая жена не докопалась до них, фотографии школьных лет, конспекты лекций института марксизма-ленинизма, три года учился на факультете журналистики.
Осторожно, чтобы не развалить пирамиду, снял пачку предвыборных листовок, скромненьких, двуцветных на плохонькой пожелтевшей от времени бумаге, с украинских времен, чуть ли не первые выборы в горсовет, что-то блеснуло, золотое тиснение на красном корешке. Потянул к себе, пирамида рухнула, и на гипс упала крест - накрест перевязанная стопка газет и журналов. Гнилая веревка лопнула, стопка распалась и, как иголка из яйца, явилась дерматиновая папка. Она, та самая, сколько лет искал. Черный дерматин, тиснение - геометрический рисунок из квадратов и треугольников. На папке приклеен канцелярским клеем порыжевший белый квадрат, надпись почти стерлась, долго присматривался, взял лупу: "Мура! Здесь мои материалы, с Петром рассмотришь, но если будет в этом нужда. 1 января 1986 года". И подпись отца, так расписывался на документах. Внутри те самые листы, текст отпечатан на портативной пишмашинке, записи отцовской рукой на полях и между строк. Тонкая бумага, на последнем листе сто сороковой номер страницы.
Разбирать писанину отца могла только его секретарша Света, даже сам автор не все мог прочесть. Между буквами промежутки такие, что трудно отличить начало нового слова. В каждой букве чего-то не хватало, то овал не закруглен, то вместо петель короткие линии, прямые косо поставлены, а косые прямые, но недописанные. Впечатление изломанности, тревоги, как искореженная и брошенная на поле боя военная техника.
Часто под его диктовку писала мать, у нее был каллиграфический почерк с массой ошибок, но понятный. У Петра бисерный, ровный, как по линейке, с завитушками, нравился его однокласснице Могилевской Ирине. Она приезжала к нему на лето и призналась, что хранит его записки и поздравительные открытки.