Петр насытился и, повторяя Ефима, начал с посылки простого силлогизма:
- Все мы смертны.
Продолжать не стал, потому что заговорила Тамара, не о матери, об отце, догадался по постукиванию ребром ладони по краю стола, что-то важное для нее. Попросил четко выделить каждое слово, тыдым - тыдым, - напел он. Переспросил, потому что слово "независимость" было для него неожиданным, ничему не соответствовало, повторил за ней: "Отец научил меня, то есть тебя, быть независимой". Не хотел, но невольно вырвалось: "От кого?" Она ткнула пальцем в свою пышную грудь: "Я уникальная". Букву "у" он легко считывал, подумал, не ответила на его вопрос, диалог глухих, как и положено, когда выпита бутылка вина, причем женщиной больше половины.
Он улыбался, кивал, считывал в сокращенном варианте: глупо на кого-то походить, с кем-то себя сравнивать, помни, тебя любят такой, какая ты есть, несравненная моя.
А он, единственный сын, почему не уникальный, почему? Голос отца: потому что дурак.
Если она лгала сознательно, то зачем? На наследство не претендовала, если бы хотела, подсуетилась бы еще при жизни отца.
Или она, мягко говоря, преувеличивала, или отец по-разному воспитывал их. Девочку учил быть независимой, а Петр вообще не слышал от него подобных слов.
Он налил себе вина, забыл налить ей, но она не заметила, о чем-то говорила, по ее поглупевшему лицу понял, вспоминает детство. Общих эпизодов наперечет, мать ее нечасто привозила, поэтому он недолго гадал, о чем она расказывает, оглаживая юбку.
Белое платье с голубыми оборками сшила мать Петра, подарок в честь окончания первого класса с одной четверкой по физкультуре. Тамара побежала во двор покрасоваться, а он, спрятавшись за домом, запустил в спину комок грязи. Месть за несправедливость, потому что Тамарке шоколад, а его будто и нет. Попытка свалить на слабоумного соседского Вовочку не удалась, его лишили прогулок.
Для него памятно другое нарядное платье. Мать подгоняла его по фигуре Тамары, очень спешила, потому что завтра регистрация брака. Невеста стояла у зеркала в белом платье, заметно похудевшая, с тонкой талией, и он подумал, - надо же, как похорошела, на такой бы сам женился. Обрадовался, что брак быстро распался, как будто появился шанс. Но ведь она сестра, но ведь мать говорила, что отец не мог участвовать в ее зачатии, потому что долгое время было неизвестно, где Александра, думали, нет в живых.
Петр смотрел на Тамару, некрасивая, но взгляд добрый, - даже что-то почувствовал, даже подумал, что ей жить одной, взяла бы его с собой в город, где родился и вырос. Подумал, не опрометчиво ли Елене отпускать его одного, если Тамара ему не сестра и, вообще никакая не родственница.
С Тамарой они родились с разницей в год, сначала она, а потом он. Александра скоропостижно умерла, Тамара еще в школу ходила. Петра считала родным братом по отцу. А Петр? Кем он считал Тамару, сам не знал. Запутанная история. Это сейчас она легко распутывается генетической экспертизой.
Отец ни в чем не сомневался, Тамара его дочь и точка. Кто не согласен, тот контра. Отцу все было ясно, он бы и сейчас не стал проводить экспертизу. Уже взрослому Петру пытался объяснить, почему вся эта генетика не имеет смысла: он мог быть отцом, раз мог, то и было. Александра - пламенная коммунистка, остальное не имеет значения. Петр поправил отца: революционерка, тот подумал, кивнул, принимает.
Александра пропала вскоре после войны, исчезла, думали, нет в живых, потом прислала письмо, что мотается по городам и весям, где-то окопается, сообщит. Города она часто меняла: Николаев, Херсон, Кривой Рог, Жданов, потом Ивдель, там и похоронена. В Ивдель не хотела, ее привлекали промышленные районы, тянуло к рабочему классу как настоящую коммунистку. И жильем ее всегда обеспечивали.
Приезды Александры из Ивделя совпадали с праздниками и снегом. Дочь с собой не брала, поселялась в комнате Петра. Он перебирался в родительскую спальню, смежную с гостиной, долго не засыпал, прислушиваясь к застольным разговорам.
Обычно за праздничным столом собирались главный прокурор города и главный редактор местной газеты с женами. Но если приезжала Александра, никого не приглашали. Мать не готовила в зеленом тазике винегрет, не было холодца и селедки, накрытой кольцами лука, на стол ставилось большое блюдо с кусками мяса и вареным картофелем и разные сорта колбас, веером разложенные на тарелках. И сало - мать держала его на балконе, тонко резала, получался розоватый цвет.
Салаты из квашеной капусты ели только родители. "Трава - не еда для человека", - комментировала Александра, пила только водку и почти не пьянела. Отец сидел во главе стола, а рядом с ним любимые женщины, мать ближе к двери. Бывало, Петр садился с ними за стол и видел, как отец пьянел, взгляд его тяжелел и задерживался на матери. Она в ответ смеялась и обращалась к Александре:
- Как тебе нравится пьяный Федор?
- Совсем не нравится, ведь ты пил меньше меня.
Его лицо расслаблялось, и он говорил:
- Виноват, исправлюсь.
Он никогда не перечил Александре. Прикажи она выпить яд, выпил бы без колебаний.
Петр лежал на родительской кровати и слушал, как в неразборчивый бас отца вплетался хрипловатый голос Александры, звон бокалов, тихий материнский голосок, но недолго, отец перебивал, и потом они пели, мать громко, фальцетом, Александра глубоким сопрано, отец басил, в целом звучало чувствительно. Какая-то щемящая прелесть исходила от бесхитростных украинских песен. Когда Петр слышал: черный ворон, я не твой, - то знал, концерт завершался.