Она уставала, болело сердце, мучилась бессонницей и в будке и в магазине от духоты и утомления. Так старалась, и бесполезно, обои все также отклеивались, пол проваливался.
Соседка Анна вместо сочувствия, выговаривала, что так было прошлым и позапрошлым летом, даже когда был жив отец. Неужели нельзя перенести ремонт на другое время года. Такая традиция, как лето, соседи начинали стучать, сверлить, пахло краской, под окнами латали дорогу, распространяя удушливые запахи смолы и асфальта.
Дорога свернула на финишную прямую, следующая конечная, и Хельга переключилась на Петра, вспомнила, как он смотрел на нее и улыбался. Пусть глухой, но и она не из болтливых. Отец ворчал: лучше бы высказывалась, чем копить в себе, молчит и вдруг на тебе, истерику закатывает. В старости он тоже оглох и тоже улыбался, на всякий случай, чтобы не обидеть кого, извините, если недослышал, но не от сердца. Улыбка Петра другая, настоящая.
Она сошла с автобуса, небо очистилось, ярко-синее, давно такого не было.
Завибрировал телефон, звук отключила с вечера, чтобы выспаться, хозяйка магазина могла позвонить ночью, даже когда она не дежурила, не царское дело запоминать, кто, когда дежурит. Высветилось "Зоя", решила не отвечать, мало ли, вдруг скажет, отбой, иди домой, без тебя справимся, а ей нужны деньги.
Телефон замолчал и опять завибрировал, не выдержала, ответила, Зоя объяснила, сосиски в холодильнике на первом этаже, утром принесла, и запомни: Петр не ест пельмени.
Вот и дом, самый высокий на улице. Толкнула ворота, зазвенел колокольчик, поднялась на крыльцо и услышала оперное сопрано: "Кого черти принесли".
- Это я, - пискнула Хельга.
- А, заходи, я думала, опять Зойка - проститутка.
Женщина улыбнулась, изображая приветливость, но глаза злые, предложила сварить Петру пельмени. Пете надо помочь, она как назло, не может, - елейным голосом, изображая заботу.
Хельга напомнила: он пельмени не ест. Неловкая сцена, пожалела, что сказала, сослаться на Зою не решилась. Женщина не стала спрашивать, видимо, поняла: "Готовь, что хочешь".
Пока варились сосиски, женщина без стеснения рассматривала ее, пошевелила ногой и сморщилась от боли. Хельга спросила, чем ей помочь, замотала головой, не надо, дочь скоро приедет. "Бери кастрюлю с картошкой, осталась от обеда, положи туда сосиски", - командовала женщина. Хельга старательно улыбалась.
Интересно, почему дочь помогает ей, а ему нет. Значит, не дружат, может, она ему не дочь?
Поднялась по ступеням, стараясь не смотреть под ноги, постояла на крыше. Небо голубело, солнце слепило глаза. Дверь приоткрыта, ее ждали, пахнуло теплом, запаха пыли, как вчера, не ощутила, обо что-то споткнулась, но удержалась и не уронила кастрюлю, Петр поднялся ей навстречу, принял кастрюлю с едой.
- Появилось электричество, я сам приготовил себе чай, - со счастливой улыбкой сказал он и включил свет.
Она вздрогнула, стол был очищен от бумаг и представлял собой гранитную столешницу, в отблесках почудились то ли кресты, то ли лики святых, как в будке, когда ночью всматривалась, не проник ли злоумышленник во двор, - Иван презентовал, пока стол, а когда-то станет надгробной плитой, - объяснил он, всматриваясь в ее лицо. Она хотела возразить, это неправильно, но вспомнила, что он глухой, - Как доехали? Не утомились? - Покачала головой, хотела сказать, что в дороге можно выспаться, но опять вспомнила о его глухоте.
Она не решалась сесть за такой стол, показала Петру, что хочет помыть руки. Он кивнул в дальний угол комнаты, раздвинула камуфляжную занавеску и увидела грязную с ржавыми подтеками ванну. Все можно отмыть, довести до блеска, - подумала она, - было бы желание.
Желание было, нашлось ведро, тряпки, даже чистящее средство, пакет не раскрытый, засижен мухами. Даже новенькие резиновые перчатки, упаковка тоже в следах мух. Зоя намекала, что у них интим на его территории, потому что на своей принципиально никого не принимает, тратиться на них, не дождутся. Может и был интим в прошлом веке, здесь женщинами не пахнет, никаких следов, суровый быт одинокого мужчины.
Петр сидел в кресле, перебирал бумаги, читал, подчеркивал, ей не мешал, но чувствовал, когда она смотрела на него, отрывался от бумаг и улыбался ей.
Грохот гири, упавшей на металлический поднос, напугал, Петр стал подниматься, но она опередила его. Ефим с тяжелым пакетом переступил порог:
- Вот и я, не опоздал? Куда поставить снедь? О, чувствуется женская рука, - Хельга увидела, что стол накрыт синтетической скатертью в ярких розочках, не заметила, когда Петр постарался, обрадовалась, внимательный.
Ефим достал из пакета бутылку красного, мускатное, сладкое, добавил колбасу, сыр и вафельный торт, шоколадный, как она любила.
Вино переливалось в хрустальных бокалах. Хельга приготовилась слушать речь, но Ефим был краток: "За понимание", - жадно выпила до дна и слегка опьянела, как бывает от хорошего вина: появилась легкость, ярче краски, она повеселела.
Петр, смотрел на нее и улыбался, что-то хотел сказать, но Ефим перебил:
- Мы тут поспорили, Петр говорит, что только Хельга, я говорю, что можно и Ольгой называть.
- Хельга, хель - га, - по слогам повторила она.
Петр смотрел на ее губы, но не понимал, протянул ей новенький блокнот: серая обложка, четыре белые летящие буквы к-о-ц-о устремились по диагонали в верхний правый угол, она открыла и крупно написала свое имя.
- Да, да, я знаю, скандинавское, - тихо пропел: - О-о-о, хе-е-е, Хельга - Ольга в миноре.