Река гремела, бурлила, билась о зубья валунов и опоры узенького мостика, повисшего на тросах. Когда я шагнул на него, он зашатался под ногами. И вдруг это шатание утихло — с той стороны тоже кто-то шагнул на мостик. Из-под нависших веток показалась девичья фигурка. Это была она. Шла, не держась за поручни. Мост замер. Вот ведь какое бывает в природе необычное равновесие, подумал я, когда сойдутся на шаткой дороге двое.
— Привет! — крикнул я. — Не надеялся тебя здесь встретить.
— Привет, — сказала Оля без особого удивления, словно сама как раз на это и надеялась. — Не кричи так. воду все равно не перекричишь. Те, кто вырос возле воды, угадывают слова по губам.
— Ты тоже читаешь по губам?
— И по глазам тоже, — ответила лукаво. А в серых глазах плеснулись знакомые огоньки.
Мои ноги опять качнулись, хотя мост был недвижим. Мы стояли, опираясь на трос, и смотрели на стремительное течение, играющее на солнце. Брызги, отлетая от камней, переливались и завораживали. От этого водограя поднималась кисловатая влажная пыль и ложилась на волосы, на лицо, на язык. Мы вдыхали реку, пили ее, и от этого в висках били острые возбуждающие молоточки. Оля была одета в горчичное платьице и белые модные босоножки. За это время она подстриглась, загорела, и против солнца ее подбородок, щека и верхняя губа золотились нежным пушком, как у персика-койсынки. Красивое, не по-сельски благородное лицо мило упрощал розовый шнурочек шрама. И от этого оно почему-то казалось особенно близким и родным.
Разговаривать не хотелось. И не только потому, что река заглушала голоса.
— Если так долго стоять, — отозвалась наконец Оля, — то начинает казаться, что вода проходит через тебя целиком, промывает все тело и даже дурь из головы.
— А мой дед говорит, что лучше всего выветривается дурь из головы в походах.
— Хорошо говорит. Ты его внук?
— Нет, я ему никто.
— Тогда почему он с тобой ходит?
— Это я с ним хожу.
— Почему ты с ним ходишь?
— А ты почему?
— Что я почему? — засмеялась она.
— Почему ты стоишь со мной уже час и молчишь?
— Хм, хороший вопрос.
— Меня учили этому — спрашивать.
— Где?
— В университете во Львове. На военной кафедре. У меня знаешь, какая секретная специальность?
— Откуда мне знать?
— Спецпропаганда и работа с пленными.
— Ого! Получается, что я плененная жертва? — ее глаза обиженно округлились.
— Нет, скорее я.
— Кто же тебя в плен берет?
— Твои глаза, — ответил я напропалую.
— Спецпропаганда. Я оценила — хорошо тебя учили. А агитация будет?
— Будет. Пошли купаться.
— У меня нет с собой купальника.
— У меня тоже, — глуповато засмеялся я.
— А ко всему — еще и ума.
— Это мое слабое место еще с детства.
— Вижу. Не зря тебя все еще деды воспитывают.
— Ну, не всем же повезло с пединститутом… У тебя сейчас каникулы?
— Фольклорная практика. Я должна насобирать полную тетрадь устного народного творчества.
— О, а я это невольно делаю каждый день.
— Где? — искренне удивилась.
— Возле деда. Он просто сыпет фольклором с обоих рукавов.
— Поделись с бедной студенткой, если не жаль.
— Да хоть сейчас. Где твоя тетрадь?
— Еще не завела.
— Тогда пошли в магазин. Меня тоже послали за кое-чем, — солгал я.
И мы пошли по мосту. И он снова плавно зашатался. Может, мы тогда еще ходили не в ногу…
Грудастая продавщица, беря деньги за тетрадь, ехидно поддела:
— Интересно, что же вы туда такое будете вдвоем записывать?
— Рецепты, — спокойно ответил я.
— Рецепты? Какие?
— Ну, хотя бы рецепт мази от типуна на языке…
Продавщица хмыкнула, но тут подошел какой-то покупатель и она повернулась к нему.
— Не надо мне в селе плохой славы, — дернула меня Оля. — Хватит и того, что ты похож на обавского цыгана. Небритый, на ногах ботинки с Первой мировой, а в шляпе, наверное, ворона жила…
— Не ворона, а мудрая сова. Это одежда творцов устного народного творчества. Перед тобой — живой типаж.
— Передо мной живое пугало. Попрошу отца, чтобы взял тебя на полставки в наш огород.
— Я готов хоть на целую ставку, чтобы отгонять от тебя всяких залетных воронов, ястребов, орлов и лебедей…: