Потом на выгоне замелькали огоньки, подсвечивая красным возбужденные лица. По кругу ходила горящая лучина. Осторожно, закрывая ладонями, передавали ее из рук в руки. Потому что ежели потухнет, та девушка должна поцеловать каждого парня. А за парнями ревностно следили свои, чтобы никто втихаря не подул на огонек, потому что тогда все поцелуи срывал только он. Еловые лучины трещали, перебивая звук неумелых юношеских поцелуев. А в горнице лежала баба-девушка, в самом деле уже студеная, и жар этих игр, видимо, завершал то, что в жизни не долюбила, не утолила. Как последний поклон грешного мира.
Под сараем сидели кружком мужики. Им вынесли из подвала ведерко. Пронзительно запахло "изабеллой" — самым распространенным здесь сортом винограда. Кружка пошла по кругу. Посредине, на бревне, сидел "Иван-пан" и черпал вино. Тот, кто брал пойло, что-то должен был сказать о нем: "Ну какой из него пан? Лес залез к нему в огород, а он детей за хворостом гонит". Выпивал, стряхивая капли на соломенную труху, и передавал посуду дальше. "Какой с Ивана пан? Рубашка зимой и летом — одним цветом…" — "Пан с Ивана? А кто нам топоры и мотыги закалит?.." — "Не пан он рукам своим, потому что за выпивкой тянется. Не пан голове, ибо о чужих молодицах думает…" — "Таким паном заделался, что к другим в гости ходит, а сам не зовет…"
О мертвых говорят только хорошее. А о живом — наоборот. Чтобы смерть не дослышалась о его добродетели и не прибрала до времени. Так эти дроводелы весело и задорно, под винную чашу, перемывали один другому кости. И чем больше лепили к бедолаге греха, тем громче смеялись вместе с ним. Это было какое-то публичное очищение. Очищение соседством смерти, которая пришла на этот раз не к ним.
Женщины разносили посыпанную солью и перцем курятину, от которой шел пар. Потом — бульон из котла. При свете луны в миске блестели мелкие монетки жира. И каждому подносили на виноградном листе кусок пирога "баника", с которого на пальцы стекала сладкая начинка. Доев его, мы облизывали те листья. Возле меня, согнута в дугу, сидела маленькая старушка, цокала острой бородой по коленкам, приговаривая:
Странная это была молитва-песня. Молитва чувственного сердца. Я рискнул спросить ее, почему Марту называют Студеной, фамилия ли это покойницы.
— Да где, это прозвище ей такое дали люди. Наверное, из-за сердца, выстуженного за всю жизнь. Мы с ней перевесницы (ровесницы), вместе росли. Мы хрупкие, мамкины, а она — твердая, как кремень, быстрая ко всякой работе. Одной рукой косила, два плата сена несла зараз, а конем правила без седла и узды… Вдвоем с отцом жили, потому что мать кровью сплыла за вторым ребенком. Наши люди — бочари. Отец Марты тоже был мастером, Богом отмеченным. А она подле него хозяюшка, почитай, с пеленок. Белоголовая удалась, таких у нас и не повстречаешь. Как в той песне: калинонька белоцветная… Все в их избе ладком, все Божьим чином. Но бедного, говорят, и на коне змея укусит. Не обойдешь тем конем судьбинушку, ой не обойдешь. У нас девки рано достигают, грудки вздыбили рубаху — и уже на выданье. Айда к дубраве, на игрища, к гуслям. Там парни уже крутят девками, словно куделями. Одну прижал, вторую приговорил, третью ведет за руку домой. Кто зовет, за того и выходят. Перебирать особо не из чего: того деревом пришибло, того зверь задрал, того забрали на войну, а тот и сам сбежал в долину, к легкому хлебу. Девки рады, если замуж берут. Только не Марта. На девку такой кости каждый позарится. Но она, как дубинушка на том прилюбном ветру, — ни к кому не тянется. "Будешь перебирать — придется подбирать", — не раз говорили ей мы, подружки. А она: "Желудь темя не расколет, девичество сердце не опечалит". Так, словно сама себе наворожила… Прибился к нашим бочарям приметный молодой шваб из Мукачева. Рудем его звали, потому что и у самого на голове копна горела. Тот Рудьо скупал бочки и при этом наущал наших людей: "Пустую посуду клепаете, пустую и продаете. А отправите ее полной — умножьте выгоду на пять, а то и на десять пальцев". — "Оно-то так, — гудели люди, — но что в бочки засунуть?" — "Да мало ли что? Грибы, ягоды, сыр, вурду. А свиней таких во всей Венгрии не найти. На желудях жиреют ваши свиньи. На сале по пять пластов мяса. Солите — и в бочки. А дальше уже мои заботы…" Отец Марты первым откликнулся. Тогда Рудьо в них и вертелся каждый день. А за ним и Мартины глаза, и голова, а потом и сердце. Если б вещая была, то и в лес бы не пошла… Собирался Рудьо повезти на Дунай грибы и солонину, показать там винные бочки. Вернется, говорил, — поженятся. Заберет ее в Мукачево, в самый центр города. Жить будет, словно княгиня. Он ведь тоже прикипел к Мартике — так ее называл. Только увидел ее — глаза вспыхнули, как и волосы. Словно за огнем пришел. Была между ними любовь, но не было греха. Потому что отец, как топором, отрубил при обоих: "К кровати — только через венец. Потому что держат меня на этом свете только две чести: моя ремесленная да дочкина. Как два крыла. Тяжело с одним лететь…" И поплыл Рудьо еще с двумя парнями. И сбежали, как вода с листа. Долго ничего о них не было слышно. Марта крепила ожидание в сцепленных добела устах. Через полгода добрался домой один из тех бедолаг, ободранный и высохший, как щепка. И рассказал про их приключину. Доплыли до Волохии, и там где-то под берегом ждали их разбойники, может и цыгане. С цепями. Первого сразу же оглушили, второй бросился вплавь. А Рудьо долго с ними бился. Сильно его побили, а тогда затолкали в пустую бочку, законопатили и бросили в воду. Тот, который спасся, из кустов на это смотрел и сейчас рассказывал… Лучше бы этого было Марте не знать. Она словно обмерла. Не столь телом, сколько душой надорвалась. Сторонилась людей, молчала, по лесам бродила растрепанная. Присядет над водой и гребет руками, помогает воде, — "пускай Рудьо быстрее плывет домой". А один раз отец застал ее в сарае со сверлом в руках. Пробивала дыру в готовой бочке.