Если когда-нибудь твоя книга попадет в нашу библиотеку, обещаю прочесть ее с большим интересом.
А в остальном прислушаемся к народу, который всегда прав: не уродил мак — перезимуем и так.
Оля".
Глаза мои еще держались за письмо, а руки спешно собирали вещи. Пара белья, несколько книг, тетрадь, камень с дыркой-глазом, перо сойки, клык кабана, письма Оли. Хижина Илька вдруг стала для меня очень тесной, словно выталкивала из себя. И запах ее стал вдруг чужим.
Осень обостряет запахи. Из Горового гнезда слетел я, как перо сойки. Часа за два добрался к Заломам-. Старик на коленях чистил корни.
— Я иду, — сказал я за его спиной, пытаясь взбодрить свой голос. — Должен идти.
Он обернулся, поднялся на ноги. В его взгляде не было ни удивления, ни вопроса. Как и тогда, когда я стоял перед калиткой на Поповой горе.
— Никогда никому не объясняй, почему идешь. А мне тем более не надо объяснять. Мы ведь с тобой ученики Одиссея, не так ли? Тут другая морока. Ты помогал мне, собственно, работал на меня все лето. Я тебе должен…
Я начал было возражать, но он остановил меня жестом руки.
— Денег у меня нет. Отплачу тебе как-то иначе потом. Обязательно отплачу, — загадочно улыбнулся он в бороду. — Если пойдешь прямо за ручьем, то выиграешь по времени какой-то час. Правда, автобус уже уедет.
— Не беда. Я научился доверять ногам.
— Это хорошо. Теперь пускай доверие подымается выше — к сердцу и голове. Что же, иди, здоров, куда знаешь. Иди, и пускай руки твои будут сильными, ум ясным, а воля здоровой. Стелись, добрый путь! — благословил меня зажатыми в руке стебельками и повернулся к своей работе.
И я пошел. Побежал сломя голову по кочковатому бережку, перелетая через валуны и мохнатые купины. Уже на самом дне дола, где ручей прятался в лесу, я обернулся. Старик стоял на гребне склона и смотрел мне вослед. Верховой ветер дергал, пузырил его рубаху, развевал седые космы, сливавшиеся цветом с небесами.
— Го-го-го! — крикнул я на полную грудь.
Он не двинулся с места, только поднял перед собой как-то беспомощно руки, словно вопрошая: "Что еще тебе сказать? Чем еще помочь?"
Я помахал в ответ и задом вошел под влажный и темный шатер деревьев. Дни светящие я оставил за собой. И это понимание остро кольнуло мое сердце. Больше я его не видел, человека, которого люди называли Вечником, а сам он себя — Светованом. Человека, который благожелательно приоткрыл и для меня дверь в свой удивительный мир.
Солнце пронзало редколесье, играло преломленными лучами на камнях под толщей воды. В этом водосветии камни переливались зеленоватым малахитом. Я вспомнил его слова, над которыми раньше не задумывался: "Учитель, как и камень, остается на дне потока, а ученики текут дальше". Теперь их сокровенный смысл открылся и мне и прорвался неожиданными слезами.
(Пройдут годы — и появится острая нужда узнать о нем побольше. И рассказать об этом. И я зайду в библиотеку, где он когда-то присматривал за помещением и двором. Молодые библиотекарши не помнили его. Повели меня в книгохранилище. Там, среди темных полок, сидела старушка в костюмчике с облезлым лисьим воротником. И сама была, словно лисичка со старой книжки сказок.
"Конечно, помню его, — пропела тоненьким голосом. — Таких не забудешь. Без таких, как говорил поэт, заглохла бы нива жизни… Он вылечил мою ногу, до этого я могла ходить только с палкой. Еще он здесь собирал камни. А мы, глупые, смеялись…"
"Какие камни?"
"О, это целая история. Над нашим главным корпусом, еще до реконструкции, возвышалась небольшая острая башенка. Очень симпатичная. Крошечные окна были сделаны из цветного стекла — синего, зеленого, желтого. И в какую-то ночь ребятня разбила почти все стекла. Камнями. Башня ослепла, чернела пустыми глазницами…
Не знаю где. но Андрей-бачи (его так называли — "дядя" по-венгерски) достал откуда-то цветные стекла и восстановил витраж. Но в ту же ночь стекла снова разбили. Он еще раз их поменял. Но беда опять та же самая. Стражник никак не мог поймать, кто и когда это делал. И вот идем мы утром на работу, а наш Андрей-бачи собирает во дворе камни. Складывает их в заплечную корзину и относит на пустырь. Мы тихо посмеиваемся, а он собирает. За два дня собрал все камни во дворе. И застеклил окна по новой. Но их опять разбили. Не все, правда, может, камней не хватило. А старик, смотрим, уже на улице собирает. Люди идут по тротуару, а он извиняется и собирает. Спокойный такой, с ясными глазами, даже веселый. Улица длинная — работы ого-го… Смотрю как-то из окна — дети возле него. Он им что-то рассказывает, они рты пораскрывали. А дальше — помогают ему. Застеклил он башню уже четвертый раз, еще и розового стекла добавил. Стоял с пацанами во дворе, указывал им рукой на шпиль, что-то объяснял. Два дня прошли тихомирно… Слышу стук во дворе. Выглянула из окна — детвора: "Где Андрей-бачи?" — "А вам он зачем?" — "Когда камни будем еще собирать? На Малиновой улице их много". Вижу, старик выходит к ним. С корзиной. Начали мусор собирать. Сначала — во дворе, а затем и на улицу перешли. Правда, никто уже не смеялся… Почему-то мне это очень запомнилось. Заведующая наша еще спрашивала, как с ним рассчитаться. Отмахивался. Вы, говорит, ежели можно, отдайте мне списанные на макулатуру книги. И собрал целую тележку… А вы его знали?" — живо поинтересовалась старушка-лисичка.