«Певцы» И. Тургенева из «Записок охотника», конечно, о другом — о состязании двух песнопевцев и об отношении к ним рассказчика-охотника. Но прислушаемся к тому, как «выглядит», как оценивается песня женщины у П. Дедова. Рассказчик, тоже охотник, случайно подслушал ее в несусветном тумане на озере: «Я стал жаться к камышам, и тут спереди донесся до меня звук, похожий на длинный стон или рыдание. Я замер и явственно расслышал тоненький женский голос. Мне стало зябко и неуютно. В голову полезли сказки о русалках, рассказы об утопленницах. Но любопытство одолевало страх, тоненький голосок притягивал к себе, и я, перебирая руками камыш, тихо стал подплывать. И, наверное, подплыл совсем близко, потому что даже сквозь туманную глухоту ясно услышал песню, хотя и не различил ее слова. Песня была жалобная, проголосная, похожая на стон или причитания. И странным показался голос певицы. Он был нестерпимо высокий и чистый и, казалось, звенел от закипавших слез. Может быть, становился он таким, пробиваясь и очищаясь через глухие пласты тумана, но я никогда не слыхал такого высокого голоса, хватающего за душу пронзительной печалью. У тетки Мотри Гайдабуры, лучшей в нашей деревне певицы, голос тоже высокий и, может быть, сильнее, красивее этого, но тетка Мотря — баба по характеру веселая, она не могла подняться в песне до такой вот неизбывной, звенящей слезами, печали.
Я боялся пошевелиться, сидел, до боли сжимая мокрые края лодки, а песня все лилась высоко надо мной, и мне чудилось, что рождается она сама по себе, без участия человека, из этого вот белесого тумана, из тихоструйной озерной воды, из шороха и жестяного звона пересохшего камыша, — и песню эту никуда отсюда перенести невозможно: она являлась из белой мглы и во мглу уходила, растекаясь над водою.
И еще показалось мне, что я слышал уже эту песню, только не помню, где и когда. Может быть, в далеком беспамятном младенчество мама пела ее над моей колыбелью долгими зимними ночами, а может, она в крови у каждого русского человека…» И эти последние слова звучат действительно как сильный заключительный аккорд неповторимой песни женщин, убитых неизбывным горем. Именно убитых, что естественно вытекает из последовавших затем в новелле событий.
Егорушка, как ласково звала женщина любимого, приехал к ней, чтоб сообщить: «А ведь я сегодня уезжаю домой».
«— Как, уезжаешь? — испуганно спросил женский голос.
— Так. На паровозике. Ту-ту-у! В свой родной город Омск.
— Ты же говорил — останешься до зимы?
— Говорят, что в Москве кур доят, — хихикнул мужик.
— Ты же говорил… А как же я? — сорвалась на всхлип женщина. — Как же я-то буду теперь?
— Ну, начинается концерт по заявкам, — сердито пробурчал хрипатый. — Знал бы — не говорил…
— Да как же ты такое можешь? Ты ведь клялся мне! — голос женщины высоко зазвенел от накипавших слез, как тогда, когда пела она свою тоскливую проголосную песню. — И ведь чуяло мое сердце… — она зарыдала горько и беспомощно. Но сразу же осеклась, тихо всхлипывая.
— Ну, ладно, — чуть смягчился его голос. — Приеду я еще, не реви. Вот управлюсь с делами, — он крякнул».
Но уже по всему — по тому, как ведет себя «хрипатый», по с издевкой сказанному в ответ — «на паровозике» — ясно: не вернется он. Врал, когда обещал и клялся. Врет и сейчас на крик-просьбу женщины: «Егорушка, милый! Ну скажи хоть словечко на прощание. Хоть единое!
— Вернусь я. Говорю же, — глухо отозвался мужик.
И женщина поняла: не вернется!
— Не вернется-а!! — дико закричала за камышами женщина и упала, глухо стукнувшись о землю. Она долго билась там и выла, потом затихла, присмирела».
Она попыталась утопиться в этом же озере, рассказчик с трудом спас ее, обогрел в охотничьей избушке и выслушал ее рассказ о любви. Горестный был этот рассказ, и завершается он не менее горестным признанием автора: «Мне вспомнилась Марьяна и рассказ ее о страшной своей судьбе… Предо мной стоял бледный иконописный лик Марьяны… печалью туманились ее зеленоватые прекрасные глаза, и показалось даже на миг, что и Марьяна и дивная песня ее — это всего лишь сон в глухом диком тумане…
Но как же все это соединить воедино, где найти такие слова, которыми можно было бы передать краски, звуки, запахи этой ночи, грозную варяжскую даль и беззащитное, ранимое сердце Марьяны?
Не-ет, стихами ничего не передать. Какие тут, к черту, стихи!»
Тут наступило время сообщить, что начинал П. Дедов свою творческую биографию со стихов. И, наверное, поэтому позже выбор был сделан в пользу поэтической прозы. Трилогия «Светозары» тому убедительное доказательство. Выбор оказался верным. Наша лирическая проза не иссякла. Она обогатилась еще одним заметным явлением.