Закончив с чисткой конюшни, Гас попрощался с Джозефом и отправился к себе в каморку. Достал из старого письменного стола книгу и принялся читать вслух, попутно аккуратно выписывая незнакомые слова: позже Лили объяснит их значение, и Гас их заучит. Ему нравилось учиться. Он не боялся запнуться и запачкать руки и бумагу чернилами — Лили никогда не ругала его за это и только одаривала простодушной улыбкой.
Когда Гас выписывал незнакомое слово, дверь за его спиной отворилась, и в комнату зашла Лили. Она тихо села на стул возле стола — своё привычное место, за которым объясняла новый урок, — и наблюдала, как Гас, не отвлекаясь на неё выводит чёрные круглые буквы.
— Прошу прощения, — приглушённо сказал Гас, прервавшись, — я не успел прочитать должное количество страниц…
— Не тревожьтесь из-за такого, это я пришла раньше, чем положено. — Лили сомкнула тонкие пальцы в замок и, глубоко вдохнув, сказала: — Я бы хотела поговорить с вами. О вашей семье.
Гаса одновременно пугал и завораживал тот прямой серьёзный взгляд, каким Лили одаривала его сейчас.
— Гас, вы знаете, что я благодарна вам за моё спасение и хочу во всём помочь вам за это. Я прекрасно вижу, что иногда вы чувствуете себя не на своём месте — я не осуждаю, но хочу сделать вас более… счастливым. Может, вы хотите вернуться в свой родной дом, к своей семье? У вас же есть семья?
Гас не знал, о каком спасении постоянно говорила Лили: он не помнил, чтобы кого-то спасал, и совершенно точно не смог бы этого сделать, ведь физически не был на такое способен, — но он ничего не спрашивал, соблюдая один из уроков Лили: «Не переубеждать людей в том, что не имеет особой важности». Был и другой важный урок: «Говорить людям то, что они хотят услышать», и Гас бы сейчас с радостью бы так сделал, если бы мог.
От разговоров о семье у него начинало болеть в груди, и всё расплывалось перед глазами.
— Боюсь, что нет… — выдавил из себя Гас и, понурившись, поджал губы.
— Мне очень жаль… А вы можете рассказать, как оказались в нашей конюшне? Что с вами случилось?
— Я… Я сбежал из рабства одного знатного господина… — прошептал Гас и крепче сжал губы, не желая издать больше и звука и мысленно прогонял воспоминания, чёрным пятном всплывавшие перед глазами. Но всё было напрасно: он снова, сглатывая ком, подступивший к горлу, вспоминал болезненное прошлое.
Он родился и рос в полуразрушенной деревне, когда бушевала неизлечимая болезнь, ходил сильный голод и процветал разбой. Гас помнил, как дрожал у матери подбородок, когда они проходили мимо таких же, как они, грязных людей, неподвижно валяющихся на земле и источавших едкий запах смрада, и как она обнимала его, отворачиваясь от женщин, рыдавших над худыми телами детей. Гас не помнил своего отца: он умер от болезни.
Когда Гасу исполнилось десять лет, мать стала ходить в город и искать там покровительства. Как она улыбалась, говоря ему, что нашла им кров и работу… Они и другие нищие жили в работном доме, и это было ужасное время: Гаса разлучили с матерью и не позволяли с ней видеться, требовали строгого соблюдения правил и не кормили за их нарушение, заставляли круглосуточно выполнять тяжёлую работу и всячески избивали и унижали. А потом его увезли на фабрику…
Гас точно бы умер от истощения, если бы Джек — коренастый парень, с которым он подружился, — не заговорил о побеге. Как у Гаса билось сердце, когда он незаметно переглядывался с ребятами, а потом бежал, не видя и не слыша ничего вокруг. Когда он очнулся, никого из друзей не было рядом и никто его не искал. Гас не знал, сколько и где бродил, пока на промёрзших, саднящих от адской боли ногах не забрался в какое-то место, где пол был покрыт соломой и что-то фыркало в темноте. И не очнулся в доме Лили.
— Простите меня, Гас… — шептала Лили. — Я лишь хотела помочь вам чем-нибудь ещё… Простите меня…
— Ничего, всё нормально. Давайте, если не возражаете, вы мне объясните значение вот этих слов.
И Гас протянул Лили лист с записями.
***
Ему до сих пор не хотелось верить в это, не хотелось осознавать, что Лили предала его.
Гас прожил год под крылом благодетельной Лили и поверил, что она не похожа на эту пошлую знать и никогда не встанет на их сторону, поверил, что она считает его равным себе. И теперь жалел об этом. Лили была для него светом, ангелом, исцелившим его и указавшим верный путь во тьме, но всё то было грёзами, расколовшимися в дребезги.
Гаса уже давно окутывала тревога: Лили ходила опечаленная и молчаливая, нередко принимала гостем знатного господина и подолгу проводила с ним вечера, о чём-то разговаривая и распивая чай в гостиной. Этот человек смотрел на всех — Гаса, Финну, Джозефа и даже отца Лили — таким взглядом, каким одаривали в работном доме: придирчиво осматривали с головы до ног и, по-змеиному щурясь, словно проговаривали про себя: «Жалкое отрепье». Но Гасу, как и всем, приходилось молчать, смиренно опуская взгляд в пол.
Тревога была не напрасной. Этот человек и Лили обвенчались, и словно что-то раскололось и погасло в груди Гаса.
С того дня изменилась и жизнь в конюшне сэра Панфена. С каждым месяцем всё чаще выдворяли конюхов, куда-то увозили лошадей, потом ещё Финна с Джозефом пропали — никто не знал, что с ними случилось, — и Лили куда-то уехала, на прощанье крепко сжав его руки и прошептав: «Мне очень жаль». А теперь появились неизвестные люди: они ворвались в дом, схватили Гаса с оставшимися конюхами и привезли на гончарный завод. Без всяких разъяснений их разогнали по станкам и заставили работать.
Три месяца Гас замешивал изнывающими от боли руками глину, доводя до нужной консистенции, и ничего не видел перед собой. Он, как бездушная машина, выполнял свою задачу, ни на что не реагировал, а в голове который день гудели крики рабочих.
— Где сэр Панфен? Где госпожа Лили?
— Мы требуем встречи с членами семьи Панфенов!
— Вы что, олухи, ещё не поняли, что теперь работаете на сэра Рочестера?
— Они продали нас?!
Продали, предали, бросили. Продала, предала, бросила. Бросила.
«Мне очень жаль…»
— Гас, ты меня вообще слышишь?
На плечо легла широкая рука, и Гаса высокой волной накрыли звуки и запахи, а в глаза ударил свет. Рядом стоял Томас и пристально смотрел на него, оторвавшегося от работы.
— Прости, я прослушал…
— Абсолютно всё, что ли? Да ну тебя, парень, и кому я тогда пятнадцать минут всё в мелочах рассказывал? Я ж так красиво больше не смогу повторить.
— Я бы поспорил, что твой сумбурный трёп был красивым, — заявил Джексон, стоявший поодаль от Томаса, и закатился сиплым смехом.
— Помолчи, ради Бога. Я не с тобой вообще разговариваю, а с Гасом. Так вот, парень, — Томас приблизился к Гасу и чуть и не в самое ухо зашептал: — у нас тут мужики решили рукава закатать и начать маленький такой бунт. За работу нам платют мало, а это, сам знаешь, не радует. Слыхал, что Оливер вчера весь день тарелки на станке вырезал? Так вот ему за эту работёнку ни пенни не заплатили. Вот, парень, и такое не единожды было.