Гумер снова замер в своем кресле, чтобы взять под охрану замечательно теплую и мягкую руку Зифы…
Из кино они шли молча, потому что говорить было не о чем. Зифа жила недалеко, в пятиэтажном панельном доме.
— Вон мое окно, — показала она угловое окно второго этажа.
Оно было темное.
— До свидания, Гумер, — сказала она. — Я рада была тебя встретить.
— До свидания, Зифа, — сказал он, но ничего не добавил.
И она ушла, помахав ему на прощание рукой. Той самой, которую он охранял целых полтора часа.
А он постоял еще, дожидаясь, когда зажжется свет в угловом окне на втором этаже.
Свет зажегся быстро, и он был желтый.
«Светят окна в ночи!» — сказал он вслух и пожалел, что никогда не писал стихов. Если б у него был такой талант, сегодня он бы сочинил стихотворение, которое начиналось этими словами.
Домой идти ему не хотелось, и он долго бродил по темным, безлюдным улицам, поглядывая на окна. Странно, больше нигде желтых не было. И тогда он поверил в том, что все будет хорошо. Вот только сердце билось спокойно и сильно, словно он собирался бежать стометровку, а не радовался тому, что жизнь возвращала ему любовь.
Гумер посмотрел на свою руку, которой касался руки Зифы, и попытался вызвать в памяти ее образ. Той, что снилась ему, уже не было. Явилась другая, сегодняшняя: красивая, молчаливая, улыбающаяся, и он опять ничего не почувствовал.
Он даже не заметил, как подошел к общежитию, как долго стучал в дверь, пока ее не открыла заспанная и сердитая дежурная, не слышал, что она выговаривала… Ему было грустно и одиноко, потому что, найдя, он снова потерял. И теперь не знал, как дальше жить.
— Ты чего? — поднял голову сосед, когда он зажег лампочку без абажура. — Пьяный, что ли?
— Нет, — сказал Гумер. — Я встречался с прошлым.
— Ну и как? — зевнул сосед. — Очень интересно?
Гумер неожиданно начал рассказывать о Зифе. Он смотрел в окно и рассказывал, выискивая в памяти разные мелкие подробности. И чем больше вспоминал, тем обиднее ему становилось, тем сильнее жалел себя. Сейчас, в рассказе, вся история выглядела и смешнее, и банальнее, словно не было уже красивой девушки Зифы, рядом с которой он каждый раз терялся, очарованный и завороженный ее таинственной улыбкой, мягким, вкрадчивым голосом, чуть замедленными движениями рук. Была другая — сильная, уверенная в себе молодая женщина, оставившая в дураках неизвестного ему Сабира, а сначала надругавшаяся над его, Гумера, любовью…
Когда он повернулся к соседу, тот спал с широко открытым ртом и тихо посапывал носом.
Утром Гумера, невыспавшегося, злого, поджидало чепе у склада запасных частей, куда через порог начала протекать вода: дождь лил всю ночь, и во дворе образовались гигантские лужи с длинными языками ручьев. Один из них пробил дорожку в склад. Пока спохватились, собрали людей, нашли инструменты, вода залила бетонный пол по щиколотку. Гумер первым делом взялся за запасные детали — они были на вес золота.
— Давай лом! — крикнул он молодому рабочему, топтавшемуся у входа. — Чего стоишь как столб?
Рабочий побежал за ломом, а он, надсаживаясь, попытался перевернуть громоздкий ящик, но едва шевельнул его. В проеме дверей показался комсорг фабрики Ирек; Гумер махнул рукой, и тот, поколебавшись, шагнул в воду. Вдвоем они сдвинули ящик на сухое место. Потом взялись за второй, третий — и так до ряби в глазах.
Рабочий, посланный за ломом, не появился.
— Вот чертяка! — ругнулся Гумер, вспомнив о нем, когда все уже было закончено. — Небось твой воспитанник. Ножки побоялся замочить.
— А чего же ему их мочить? — философски заметил Ирек, выливая из ботинка воду. — Вот кабы вы тут не зевали, ничего бы и не было.
— Да? — огрызнулся Гумер. — Твоими бы устами да мед пить.
— А что, неверно говорю? Как дождь посильней, так у вас в сушильном то сверху течет, то снизу подтекает. Не надоело?
— Вот и возьмите со своими комсомольцами шефство над нами, отстающими! — сказал Гумер, остывая. Чего, в самом деле, прицепился к комсоргу, он-то тут при чем? И парня того, наверное, перехватили вместе с ломом — там, наверху, тоже дел хватало. Но с Иреком у него были сложные отношения, и хотя помогал тот, вон и воды набрал в свои шикарные штиблеты, все равно добрых чувств к нему не испытывал.
Был комсорг говорлив и заносчив, до черновой работы неохоч, но как-то сумел держаться на плаву и даже считаться хорошим комсомольским работником. Поговаривали, что собираются забрать его в горком вслед за предшественником, место которого он занял два года назад.