— Что поздно так в комсомол вступил? — спросил Ирек, привычно переходя на «ты».
Гумер сразу окрысился: не в первый раз ему задавали этот вопрос, словно он и вправду перед кем-то виноват:
— Что значит — «поздно»?
— Поздно — значит, не как все, — назидательно пояснил Ирек и ткнул пальцем в листок. — Вот тут сам пишешь, вступил в институте.
— А это что — криминал?
— Не криминал, но все-таки…
— Считаю, что это личное дело каждого.
Рассказывать, как и что было, Гумер не захотел: в конце концов каждый сам решает, готов он вступать или не готов, хочет или не хочет. Но Ирека покоробила агрессивность молодого инженера: едва перешагнул порог, а уже норов показывает!
— Трудно тебе у нас будет, — сказал он многозначительно.
— Это почему же?
— С таким отношением к комсомолу.
— А что ты знаешь о моем к нему отношении? — Гумер тоже соскользнул на «ты», даже не заметив этого.
— И знать не надо! Чувствую, без уважения относишься.
В общем, заклинило их на этой теме, и, как обычно в таких случаях, не столько понять друг друга хотели, сколько мерились характерами, пока Гумер решительно не поставил точку:
— Больше ко мне вопросов нет? — И встал.
— Пока нет, — ответил Ирек сквозь зубы. — Поработаем — появятся. И тогда я их задам.
— Ну, если появятся… — кивнул Гумер.
Полгода они практически не встречались — в отделе главного механика, кроме Гумера, комсомольцев больше не было, а вот в цехе, где работала одна молодежь, им пришлось говорить, и не раз, и не два — наедине и на собраниях.
Ирек за полгода поднаторел в выступлениях, стал гибче и ловчее — сказывалась школа Сафарова, которым он, в самом деле, восхищался. Тут Гумер по всем статьям проигрывал — мешала уверенность в том, что, если ты откровенен и прям, тебя кто угодно поймет — и друг, и недоброжелатель. Друзья, действительно, понимали, а недруги успешно пользовались открытостью Гумера, ловко подставляя его. Восстал, к примеру, против того, что средства от сданного цехом металлолома записывали на комсомольский счет фабрики.
Думал, против иждивенческой позиции Ирека выступает, а оказалось — против генерального директора объединения и горкома комсомола, которые где-то когда-то полюбовно договорились.
Выступил против отвлечения рабочих на различные соревнования, репетиции и другие общественные мероприятия и вызвал всеобщее недовольство, потому что в выходные дни и после работы мало кто хотел защищать честь (или что там еще?) фабрики. И пришлось ему самому драть глотку и ссориться с людьми, обеспечивая их явку.
Схватился и с Иреком, который лучшего его слесаря, на свою беду умеющего рисовать, выговорил у начальства на месяц для оформления клуба, а пострадал сам: ему и поручили этим делом заняться в свободное от работы время. Пришлось того же слесаря просить-уговаривать и чуть ли не за руку водить в клуб по воскресеньям.
Словом, каждый его протест со вниманием выслушивался, меры принимались, но другим концом, что называется, непременно стукало по его, Гумера, голове.
Другой бы, может, задумался наконец — сколько же надо учить уму-разуму? — так, наверное, и считал хитроумный комсорг, хладнокровно расставляя ловушки на дороге у своего противника и терпеливо дожидаясь, когда тот, по крайней мере, перестанет лезть не в свои дела. Но Гумер упрямо гнул свою линию, и скоро Ирек убедился, что и у прямой тактики есть преимущества.
Но это произошло много позднее, а пока Гумеру предстояло еще разобраться с другой историей, которая странным образом соединила два полюса его жизни: возникшую словно бы из небытия Зифу и этого верткого, хитрого демагога Ирека, за спиной которого маячила зловещая тень Сафарова
…Зифа не выходила из головы Гумера. Клянясь не думать о ней, он и думал, и мучился то тоской, то ревностью, то, взбудораженный нарисованными в воображении картинками ее давней измены, издевался над собой.
Но это было ничто в сравнении с тем, от чего он пытался удержать себя всеми силами: его тянуло на ту улицу, к тому дому, где он однажды увидел вспыхнувшее желтым светом окно! Гумер уже не раз побывал там во сне, как бы проверил самые разные варианты будущей встречи.
По одному выходило, что его не ждали, да и Зифа представилась в образе дежурной в общежитии — крикливой, шумной женщины с необъятным торсом. По другому — никак не мог найти дома и путался в бесконечном лабиринте улиц.
Однажды увидел себя бегущим по крутой лестнице, которая уходила куда-то в небо и там обрывалась на невозможной высоте, и Зифу в черном платье с безжизненно опущенными руками уносил кто-то или некто неразличимый и страшный еще выше — туда, где не было ни лестницы, ни неба… После этого сна Гумер долго не мог прийти в себя и, дав слово забыть о ней навсегда, на другой день же оказался у ее дома.