— Что ты там разглядываешь?
Гюзель приподнялась на цыпочки и тоже посмотрела в окно. Он не нашелся, что сказать, и молча убрал со стула книгу. Сердце у него стучало, как сумасшедшее.
— Ты для меня занял, да? — спросила она.
— Да, — ответил он. — Я думал, будет много народа. Когда дождь, здесь мест свободных не бывает.
— А мы всегда друг для друга занимаем. Только в другом конце, — она показала где, и он опять удивился, потому что это было совсем недалеко. — А ты что читаешь?
Шафкат показал ей учебник башкирского языка.
— А у меня английский.
— Как будет по-английски «осень»? — спросил он, поглядев в окно.
Она сказала.
— А желтые листья?
Гюзель произнесла длинную фразу по-английски и засмеялась.
Он недоверчиво взглянул на нее, и она пояснила:
— Я сказала: давай перестанем разговаривать и начнем заниматься.
— Ладно, — согласился Шафкат.
Он уставился в книгу и перечитал несколько раз одну и ту же фразу, не понимая смысла: «Подчиненное предложение, выполняющее роль подлежащего…» «Я люблю ее. Как только увидел, с первого взгляда. Нет, еще раньше. Она где-то была, а я уже ее любил. И ничего теперь с этим поделать нельзя. Если она у меня что-нибудь спросит вот сейчас, я позову ее в кино».
— Читай! — шепнула Гюзель, наклонившись к нему.
— А я читаю, — сказал он.
— Нет, не читаешь, — возразила она. — Я же вижу!
Гюзель протянула руку и взяла у него учебник:
— Какой параграф? Этот?
— Да.
— Ну-ка, скажи, какой член предложения называется подлежащим?
— Я не знаю, — признался он.
— Вот видишь!
— Гюзель, — сказал он нерешительно. — Давай сходим в кино?
— Когда? — спросила она, ничуть не удивившись. — Сейчас?
— Ага.
— Но на улице дождь!
— Ну и что?
— А ты видел когда-нибудь мокрых куриц? — засмеялась она.
— Видел.
— Это очень некрасиво, да?
— Нет, — Шафкат пожал плечами. — Просто мокрые курицы, и все. Ничего особенного.
Он посмотрел на окно, по стеклам которого все так же медленно и тягуче плыли вниз капли. Шуршал дождь, мерно раскачивались почерневшие ветки старого тополя, растерявшего свои листья.
— Правда, грустно? — спросила она тихо, глядя, как и он, на окно.
Шафкат ничего не ответил, думая о том, что сегодня у него, наверное, самый счастливый день в жизни. Сердце его билось сильно и ровно, а на душе было свободно и радостно, как никогда прежде. И если бы ему сказали сейчас: Шафкат, ничего больше у тебя не будет, он бы без раздумий согласился, чтобы жизнь замерла на этом самом мгновении… Он незаметно облизнул пересохшие губы и как можно спокойнее напомнил:
— Так мы пойдем в кино?
— Конечно! — обрадованно откликнулась Гюзель. — Я не была в кино уже тысячу лет.
— Тогда я сбегаю за билетами и буду ждать там! Через полчаса.
— Пойдем вместе… — начала было Гюзель, но он покачал головой, быстро собрал книги, сунул их небрежно в сумку и почти бегом направился к выходу.
…Какой кинофильм они смотрели в тот день? Сколько ни пытался Шафкат потом вспомнить, так и не вспомнил. Что-то происходило на экране, звучала музыка, произносились слова — все прошло-мелькнуло мимо сознания, потому что смотрел он не на экран, а на сидящую рядом девушку — сказочно красивую в полумраке зала.
Видимо, она чувствовала на себе его взгляд и понимала, почему он смотрит на нее, а не на экран — была смущена и сидела неестественно прямо и напряженно, боясь пошевельнуться, боясь убрать руку с поручня кресла, боясь повернуться к нему…
Потом они ходили по ночному городу, не зная, по каким улицам проходят, куда и зачем идут. И странно — она не была выше его, нет; они шли, касаясь друг друга плечами, и, когда взгляды их встречались, он видел ее глаза прямо перед собой, и ненасытная жажда выговориться владела ими обоими, словно до этой ночной прогулки им не давали возможности разговаривать.
Так бы они ходили и ходили, наверное, еще сто лет, не скучая от того, что были всегда вдвоем и обо всем, казалось, переговорили, не повторяясь. Только жизнь тоже не дремала: она подсчитывала время, и не просто время, а все секунды, которые постепенно складывались в минуты, часы и дни. И вот однажды они вдруг увидели, что от вечности, которая у них была, осталась какая-то жалкая неделя, а впереди — две разные дороги, уходящие куда-то за горизонт, где ничего уже вообще нельзя разглядеть.