— Ты что не заехал домой? — жена говорила без обиды или раздражения, просто констатировала факт. И от ясного сознания, что ей все равно, на дачу ли он поехал или еще куда-нибудь, Юлдашеву стало вдруг пусто и горько…
И сердце вдруг защемило.
Должно быть, все-таки врачи правы, подумал он, вреден кофе…
В трубку он ничего определенного не сказал — да она особенно и не ждала ответа. Просто узнала: муж на даче, не попал в дорожную катастрофу, здоров. Остальное ее не интересовало.
— Подожди, — после затянувшейся паузы услышал он, едва не нажав на рычажки, — папа приехал, хочет поговорить с тобой, — и в трубке стало тихо.
Ильдар Газизович ждал, разглядывая едва различимый узор обоев на стене. Раньше он их даже не замечал: что-то темно-малиновое или коричневое. Жена выбирала из того, что предлагали строители… Но сейчас рисунок, нанизанный на частую вертикальную полоску, поразил его не только своей несуразностью, дурным вкусом, будуарной слащавостью, но еще чем-то неприятным, тоскливым. Что-то рисунок ему напоминал, но он никак не мог ухватить что…
— Привет! — услышал Юлдашев бодренький говорок тестя. — Ты что же это, дружок, сбежал на дачу, понимаешь, а? Хоть бы меня предупредил, вместе бы похолостяковали…
— Да так, — ему не хотелось отвечать тестю, тем более что тот в свои шестьдесят семь все понимал и между строк, и в телефонных паузах — в отличие от дочери. А уж друг друга они поняли давно и так же давно научились не показывать этого никому — ни домашним, ни посторонним.
— Ничего, все нормально, — Юлдашев хотел было переключить разговор на какую-нибудь деловую тему, но просто сказал: — Завтра увидимся.
— Хорошо, до завтра…
Он положил трубку и с облегчением выключил телефон: больше сегодня никто из семьи беспокоить не будет: жена долг исполнила, дети в школе на дискотеке. А по работе подождут до завтрашнего утра.
Он остался один. Но столь редкая и долгожданная свобода не приносила особой радости…
Тогда, двадцать лет назад, он вышел из института, медленно добрел до перекрестка и долго стоял под дождем.
Зонтика у него не было.
Потом двинулся вдоль институтской ограды налево.
К Абдурахмановым.
Теперь у Ильдара Газизовича не было сил даже встать с дивана. Комната все гуще и гуще наполнялась сумраком. Только потолок светлел. Тишина ощутимо наливалась звоном.
Две недели подряд Ильдар выстаивал тогда каждый вечер у библиотеки, ждал, когда выйдут последние посетители — почти всех он знал в лицо, — но гасли окна на втором этаже — и он прятался за углом.
Подойти к Нуралии он не мог.
Однажды вахтерша в аспирантском общежитии — добродушная старуха — остановила Ильдара.
— Слушай, сынок! — Она всех в общежитии называла сынками-дочками и нередко подкармливала ребят. — Девушка тут какая-то приходила, тобой интересовалась, не заболел ли, говорит.
Ильдар чуть не прошел мимо и вдруг остановился.
— Какая девушка? — переспросил он, хотя уже почти не сомневался: «Формуляр!»
В формуляре библиотеки ясно и четко был написан его адрес.
— Тихая такая…
— И… что вы ей сказали?
— А чего сказала? Сказала, что ничего с тобой не случилось, прыгает, говорю, как стрекозел, только под ночь тебя и вижу, вот как сейчас…
Ильдар уже бежал тогда по ступенькам к выходу, краем глаза успев заметить, как опустила вязание вахтерша, глядя ему вслед.
Он мог тогда успеть до закрытия библиотеки — оставалось еще несколько минут, да пока она еще закроет читальный зал, пока спустится со второго этажа. Даже на улице можно было бы догнать ее…
Ильдар бежал, проскакивая между прохожими.
Когда, задохнувшись, он вылетел из проулка возле библиотеки, окна на втором этаже еще светились. Теперь уже не останавливаясь, как в тот раз, он взбежал по лестнице и дернул дверь — последние посетители уставились на него, но он их не замечал: за столом сидела пожилая женщина в очках…
За два дня до его прихода Нуралия уволилась и уехала. Куда — никто не знал: ни в отделе кадров, ни девчонки в ее общежитии…
Ильдар Газизович встал с дивана и прошелся по темной комнате, задержался возле двери в коридор и замер, соображая, куда он направлялся…
В тот вечер у Абдурахмановых ты был не в форме, но, замечая недовольство на лице Наиля Айратовича, ничего поделать с собой не мог, говорил невпопад и от этого совсем терялся… Однако слова не имели ровным счетом никакого значения.
Видимо, ты сразу «очаровал», как выразился Наиль Айратович, — если не московского профессора, быстро осоловевшего и пытавшегося, помнится, петь высоким срывающимся голосом, то уж, по крайней мере, дочку своего научного руководителя — точно.